Апокалипсис для шутников - Антон Краснов Страница 19

1

Россия, октябрь 2004 года, дача Ковалева

– Распределим роли, – со всей ответственностью заявил Женя Афанасьев и выжидающе склонил голову набок. – Тут нужно основательно подумать. Не хотелось бы попасть политически неподготовленными, скажем, пред светлые очи товарища Дзержинского. Известно, что он не любил недобитую буржуазию, а ты, Колян, как никто подходишь под этот образ.

– Почему это «недобитая»? – обиделся Колян, нисколько не отреагировав на «буржуазию». – Ты че, Женек?

– А о том, что били тебя, били, где только не били, а тебе хоть бы хны, – словоохотливо пояснил Афанасьев. – Да вот только у товарища Ленина и товарища Дзержинского был наметанный глаз на разного рода контрреволюционный элемент. Так сказать, кровавые остатки издыхающего эксплуататорского строя. Потому ты, Колян, хотя бы выучи несколько расхожих лозунгов того времени, а то как прижмут да начнут прессовать… Революционные матросы – они излишком светских манер никогда не страдали, не говоря уж о таком замечательном заведении, как Чрезвычайная комиссия, она же ЧК.

– Не глупее тебя, – буркнул Ковалев, – знаю уж… «Мир – хижинам, война – дворцам!» и «Вся власть Советам!»

Колян сам не ожидал, что выудит эти огарки школьных уроков истории из своих мозгов, отнюдь не отягощенных избытком знаний. Афанасьев посмотрел на него с явным одобрением и продолжил в темпе, заданном Коляном:

– Ну да! Там еще «Землю – крестьянам, заводы – рабочим!», а также бабе цветы, дитям – мороженое. Агхибезобгазие! Шучу, шучу! Ты, Колян, политически агхиподкованный товагищ! – добавил Женя визгливым ленинским голоском. – Ну ладно, давайте определять состав миссий. Конечно, под вашим мудрым руководством, почтенный Вотан Борович, – оглянулся он на одноглазого старого диона и вылепил на лице слащавую улыбку. За время тесного общения с прямолинейными и, прошу прощения, паранормальными уроженцами планеты Аль Дионна Афанасьев насобачился в самой откровенной лести до такой степени, что она уже не причиняла ему моральных неудобств, как то было изначально.

Итак, под председательством Вотана Боровича, а фактически под диктовку Афанасьева и Ксении, которая оказалась весьма просвешенной девушкой, стал определяться состав миссий. В первую, поименованную все тем же Афанасьевым ленинской, вошли: из дионов – Альдаир и Галлена, из людей – Афанасьев и Ковалев. Вторая миссия формировалась следующим образом.

Вотан Борович со скрежетом почесал у себя в боку, отчего из-под дряхлого плаща посыпалась какая-то желтая труха, и изрек:

– Желаю возглавить исход в самое древнее и отдаленное из шести известных нам времен. Каково оно?.. – С этим вопросом он повернулся к Афанасьеву и Пелисье.

– М-м-м, – промычал последний, – я полагаю, высокочтимый месье Вотан, что это правление Александра Македонского, чей шлем нужно достать. Все остальные Ключи относятся к более поздним периодам человеческой истории. Ленин и Гитлер – это двадцатый век, что было совсем уж недавно, Торквемада из Средневековья, Пилат жил в первом веке нашей эры, а вот Александр Македонский примерно на четыре столетия раньше. Что же касается Цинь Шихуанди…

– Позже! – поспешно сказал Афанасьев. – Цинь Шихуанди – это не то, Жан-Люк.

– Македонский! – провозгласил Вотан столь громогласно и с таким нетерпением, словно Александр находился здесь, среди них, и упорно не откликался на слова призывающего его диона. – Это звучное имя. Наверно, это был великий завоеватель среди людей?..

– Вы, как всегда, правы, – сказал Афанасьев со смехотворно лакейским поклоном. Ксения еле сдержала улыбку. Но старик всё принял за чистую монету, потому что начал долго и нудно восхвалять себя, время от времени колотя кулаком в широченную грудь и перечисляя свои многочисленные имена и титулы. «Да, ему в самый раз к Македонскому, – думал Афанасьев, – тот тоже отличался чрезвычайной скромностью».

Краем глаза он заметил лукавую улыбку Галлены… Перемещение в веселое правление славного царя Александра, прославившегося своими деструктивными наклонностями и самолюбованием, должны осуществить Вотан, его рыжебородый внук Эллер, а из людей к ним был прикреплен известный любитель древностей Пелисье, а также черт Добродеев, который, как он ни охал и ни ахал, тем не менее должен был принять участие в расхлебывании заваренной ими же самими каши. Сержант Васягин до сих пор хворал, и вместе с ним на даче Коляна (а они находились именно здесь) остались дионы Поджо и Анни, а также Ксения, наотрез отказавшаяся принимать участие в этом «бредовом занятии», как она выразилась. Даже грозные очи старого Вотана и молот Мьелльнир, которым грациозно помахивал Эллер, не вразумили упрямую девушку из Земли обетованной. Она даже вспомнила некоего Моисея Соломоновича из Бердичева, который… Впрочем, дослушивать ее на стали. Нужно было готовиться к приключениям, которые обещали стать очень занимательными.

– А как же иначе?.. – передернул плечами Женя Афанасьев. – Мы по-другому просто и не умеем. Особенно если путешествовать по мирам.

Женя несколько ошибался: приключения ожидали их не только в разных временных эпохах. ЭТО время тоже вскоре обещало стать чрезвычайно занимательным. Особенно если учесть, что новообращенные дикари бродили в окрестностях, развлекаясь разграблением дачных поселков – в том числе и того, в котором находилась дача Коляна Ковалева.

Первыми должны были уйти в прошлое участники «ленинской» миссии. Начало ее было прозаичным и даже будничным – всем участникам путешествия уже приходилось делать это неоднократно.

…Они сидели на берегу небольшой реки, протекавшей в незначительном отдалении от дачи Ковалева. Река была обязательным элементом перемещения и символизировала реку времени: таков был обряд. Галлена смотрела на Альдаира. Ковалев, облаченный в жилетку, пиджак и широкие старомодные брюки, в кепочке на коротко стриженной голове, напоминал мелкоуголовного элемента начала двадцатого века. Афанасьев был облачен во всё серое, неброское, Галлена – в неяркой блузе и юбке, вполне соответствовавшей одежде первых лет революции. Один Альдаир не внял просьбам спутников и напялил на себя какой-то непонятный балахон, более приличествующий средневековым монахам, чем буйной революционной публике начала двадцатого века.