Страсть новой Евы - Анджела Картер Страница 18

От несправедливости происходящего я буквально утратил дар речи. Причем София наверняка сознавала несправедливость, она знала, я не повинен в преступлении Тиресия, я не видел спаривающихся змей.

Разве что когда я их увидел, то не признал.

Не исключено, что причина происходящего в отвратном каламбуре, связанным с моим именем, Эвлин, со всеми его дразнящими ассоциациями. Ну почему мои родители из всех имен в мире выбрали для меня именно это?

Но я все равно отвернул голову, чтобы не видеть глубокого осуждения в глазах Софии; ее худенькое личико напомнило о дежурной в отделе гинекологии, где я оставил Лейлу. Мучительное воспоминание. Временами, когда боль превозмогала действие наркотиков, София молча сидела рядом, и я чувствовал, что вряд ли заслуживаю ее редкого, сурового сострадания; наверняка где-то во мраке и хаосе большого города я согрешил и теперь должен быть наказан.

С другой стороны, с чего я взял, что стать женщиной – наказание?

София, возможно, огорчалась при виде моих страданий, но она никогда меня не жалела, потому что знала: я считаю происходящее наказанием.

В конце второго месяца она сняла оставшиеся повязки и внимательно меня осмотрела. Затем молча открыла зеркало и оставила меня наедине с собой.

Я глянул в зеркало и увидел Эву; я не увидел себя. Там отражалась молодая девушка, в которой я себя никоим образом не узнавал; на мой взгляд, это была какая-то лирическая абстракция женщины, композиция из разного рода округлостей. Я коснулся чуждых мне груди, лобка; заметил, как двигаются в зеркале белые руки, словно я надел белые перчатки, чтобы дирижировать неведомым оркестром, где, кроме меня, музыкантов нет. Я снова поднял глаза и отметил семейное сходство с самим собой, только волосы отросли почти до талии, которая на операционном столе стала существенно тоньше. Благодаря пластической хирургии глаза чуточку увеличились, и их голубизна казалась более выразительной. Косметический скальпель подарил мне подкачанную нижнюю губу, да и в целом пухленький ротик. Вцепившись в грудь, я из любопытства оттянул соски; упругую плоть дергать было не больно. Приободренный, я, решив обследовать свое тело дальше, нервно сунул руку между ног.

И тут мой перегруженный мозг чуть не лопнул. Пересаженный клитор оказался выше всяких похвал. Знакомое мне и ранее тактильное ощущение сейчас доставило огромное наслаждение.

Пусть наказание, что бы я ни совершил, соответствует преступлению. Меня превратили в красотку с разворота «Плейбоя». В объект всех путаных желаний, которые когда-либо рождались в моей голове. Я стал своей личной фантазией для мастурбации. И – как бы получше выразиться – член, который мысленно еще оставался со мной, при виде красотки в зеркале просто подпрыгнул.

Психопрограммирование прошло не совсем успешно.

Впрочем, там, где, как я помнил, находится член, теперь не было ничего. Только бросающееся в глаза отсутствие, как зудящая тишина.

Я стоял голый и потерянный, когда в комнату вошла Матерь, а вслед за ней накатила волна мрака. Она уселась на кровать, и та застонала под ее весом. Сегодня Матерь явилась ко мне не как богиня, а в белом медицинском халате, что намекало на ее прошлое «я»: до собственноручной переделки она была хирургом; а еще раньше студентом-медиком; а еще раньше? Она принесла мне (какой кошмар!) дюжину красных роз – такие я послал Лейле – и кисть винограда, будто я только что произвел на свет самого себя. Я изумленно взирал на ее подношения. Прежде я фруктов в Беуле не видел.

– Ну, Эва, – спокойно обратилась она, – как ты себя чувствуешь?

– Я не чувствую себя совершенно, – произнес я убитым голосом.

Матерь остановила на мне задумчивый взгляд, исполненный печали; ее трясло в сейсмических схватках материнской нежности. Подозвав меня кивком головы, она расстегнула лиф белого халата, прижала к своей груди и вскормила. И я ощутил полный покой и умиротворение. Эти груди, казалось, не опустеют никогда; я понял, что мое отношение к материнской груди не изменилось и не изменится, ведь Крошка Эдип жил в мире молока и доброты еще до того, как отец научил его сражаться фаллосом, а отношение младенца к груди не зависит от того, мальчик это или девочка.

Я ведь теперь стал ее дочерью?

Но грудь ради нее не отрежу, ни одну!

Хотя я взбунтовался еще при виде соска, она умудрилась меня чуть успокоить, попросила лечь на спину и раздвинуть ноги. Затем натянула на голову налобную лампу, похожую на третий глаз тибетского ламы, и провела осмотр – удостоверилась, что с моей новой вагиной все в порядке. Прощупала и грудь, чтобы убедиться в отсутствии уплотнений, ведь столь впечатляющего размера она добилась, введя особым образом приготовленный силикон ее личного изобретения, который, по заверению Софии, не окаменеет, как надутые сиськи у танцовщиц топлес. Матерь проверила гладкость кожи (высочайшего качества); измерила давление – Эва! ты проживешь до ста лет; по-матерински чмокнула меня в лоб и удалилась. Позднее пришла София и взяла образец мочи.

– Ты не считаешь, – поинтересовалась она, – что из-за господства мужчин страдают все вокруг? Был ли ты хоть раз счастлив в теле мужчины с тех пор, как покинул утробу матери? Кроме тех случаев, когда пытался залезть обратно…

И она одарила меня презрительным взглядом девственницы.

– Буду ли я счастлив теперь, в теле женщины? – спросил я в ответ.

– О нет! – рассмеялась она. – Конечно, нет! Для этого все мы должны жить в счастливом мире!

– Твое имя означает мудрость, София, так поведай мне, в чем суть счастливого мира? Как я его узнаю, пока не поживу в нем?

На миг ее лицо затуманилось, и она погрузилась в молчаливое раздумье, разглядывая контейнер с мочой, словно именно в нем содержался ответ на этот сложный метафизический вопрос.

Когда я спросил у Матери, буду ли счастлив, она зловеще ответила:

– Мужчиной ты мучился от смертности, потому что мог увековечить себя лишь чужими руками, посредством женщины; часто такое посредничество оказывалось насильственным, его посредничеством и не назовешь. Зато теперь, первая из всех живых существ, ты сможешь сама заронить в себя семя и сама дать плод. Благодаря моему банку спермы ты, Эва, полностью самодостаточна! Потому ты и стала новой Евой, твое дитя восстановит весь мир!

Словно по команде, за кулисами грянули трубы и тарелки; она навестила меня в роли божества, облаченная лишь в бахрому сосков, и я трепетал от страха, сраженный наповал. Потом раскатистым пятистопным ямбом она поведала о вечности, о крахе эпохи, о психосексуальной динамике и перехвате фаллоцентрического натиска, чтобы мир успел дозреть в женском месте без смертоносного вмешательства мужского времени. От такого красноречия сотрясались, вступая в резонанс, ее розовые соски; но даже полностью попадая под влияние оратора, я все-таки морщился при мысли о гигантском изменении тела, которое раньше было зеркальным, пусть и черного цвета, отражением моей новой плоти. Когда-то Матерь была худенькой и гибкой девочкой. А теперь взгляните на нее! Какая ярость, какая безысходность могли заставить ее воссоздать собственным телом лучезарную фигуру многогрудой Артемиды, еще одной бесплодной богини плодородия?