Лучший из миров - Наталья Колпакова Страница 18

– Значит, так, – скомандовала тетка с прежней своей невозмутимостью. – Остается еще белье и обувь. Тут бэ-у не пойдет, сами понимаете. Выезжаете сейчас за домом направо, через двор, там проспект и прямо на перекрестке, напротив, два магазина. Колготки там, носки не забудьте. – Кирпично-красный рот шевельнулся, усмехаясь. – Расческу, щетку зубную… В общем, желаю удачи!

Подхватив раздувающиеся пакеты, Дан с грохотом выкатился из ведьмовского подземелья на белый свет.

До проспекта действительно оказалось рукой подать. Яркий, бессмысленно-деловитый, он ровно гудел нормальным столичным шумом, не подозревая, кажется, о загаженных задворках, которые к нему выводили. Дан впервые подумал, что ставший родным город отчасти похож на неопрятную бабу, которая, чтобы нравиться мужикам, натягивает модное шмотье поверх давно нестиранного лифчика, пропахшего потом и духами. Подумал незло: ведь она, баба эта, была уже своя. На перекрестке он сначала обзавелся качественными дорогими кроссовками по ножке Тейю, а потом, презрев томных дур-продавщиц, хладнокровно укомплектовал гардероб простым и удобным, без малейших излишеств, бельем. Что ни говори, монахом он не был, а глазомер всегда имел безукоризненный.

Уже подъезжая к дому, так и обмер от жуткого открытия. Он не слышал Зова! Конечно, несколько часов в компании оборотня притушили голос, иначе Дан попросту свихнулся бы от интенсивности призыва. Да и страх отступил – а Дану начинало казаться, что Зов замешан на чем-то вроде страха. И все-таки сейчас возня с покупками уже не отвлекает его, до дома рукой подать, а он не чувствует ничего, ни малейшего отзвука. Попусту убеждая себя не дергаться раньше времени, едва не прищемив палец дверцей, спотыкаясь, путаясь ногами в проклятых пакетах, он ворвался в квартиру, прямо в обморочную тишину, и оцепенел между стенами прихожей, выпустив из пальцев покупки. Теперь он знал, что это значит, когда пишут «оборвалось сердце». Он не знал, как это правильно чувствовать, и потому отстранение изучал ощущение, изучал несколько долгих минут, после которых вошел в комнату с обреченной решимостью.

Тейю спала. Закутавшись в простыню, свернувшись в яркий комочек на обшарпанном диване, прижав к груди свою невозможную пуховую рухлядь. Мокрые волосы стекали почти до пола, а с другой стороны расслабленно выпадал из-под простыни хвост, мерно подрагивающий. Дан долго смотрел, без мыслей и даже, кажется, без чувств. Тейю, наверное, почуяла вес его взгляда, а может, приснилось что-то. Она заворчала и медленно, плавно перевернулась, почти перетекла на другой бок, на мгновение впустив глубоко в диванную подушку нешуточные когти. Дан усмехнулся, вспомнив нелепый репортаж в журнальчике. Опасный репортаж, если вникнуть, но сейчас, в эту именно минуту, все это ничего не значило. Когти спрятались с мягким щелчком, хвост нырнул под простыню, и Тейю стала обычной спящей девушкой, если не считать кисточек, вставших торчком на кончиках ушей. Она смотрела сон – всем телом, всем своим существом – и это, опять же, если вникнуть, было самое настоящее чудо природы. Дан хмыкнул, пошарил по полкам шкафа и осторожно прикрыл оборотня вытертым пледом.

Отсидев положенное и проследовав прочь из тронной залы, монарх нырнул в первый попавшийся закуток и воровато заправился в обе ноздри. Смешно! Он все еще стеснялся свиты – иногда, неосознанно. Стоит подустать, или разболеться, или растеряться, и вот всемогущий император рвется, как бумажная кукла, и остается один только Саора. Нервный, обозленный, беспомощный мальчик, слишком хилый и хрупкий, единственный сын гордеца-аристократа, наследник благородной, царственных кровей, фамилии. Эх, крут был отец, тысяча червей праху его! Лупили благородного Саору, сколько он себя помнил, да так, что кожа лохмотьями слезала. Сам батюшка и лупил, силы не жалея. А чего ее жалеть? Вон ее сколько, силы-то, на десятерых хватит, истинный рыцарь – и видом, и нравом, и повадкой. Громадного роста, плечищи, ручищи, два пласта мышц под глыбами жира сходятся посреди грудины, как льды в ледостав, никакого панциря не надо… Саора таких ненавидел. Знал, что именно таким и должен быть настоящий мужчина, потому и ненавидел. В его окружении таких почти не осталось. Воспитанием отпрыска отец занимался лично, благо мать с бабской жалостью не лезла – родами померла. Растил наследника, настоящего воина, потому как аристократический клан, в котором несчастного Саору угораздило родиться, издревле славился ратными подвигами. Били его за любую малость: за малейшую жалобу, за слезы, за тень непослушания, за просьбы, за болезни – словом, за все. Отца он боготворил. Отец и был для него богом, безусловно, высшим существом, всемогущим и недостижимым. И все попытки дотянуться до предписанного Саоре идеала были безнадежны, потому что с божеством сравняться нельзя, вот в чем вся штука. По малолетству Саора еще тянулся, а потому жил в непрерывных корчах стыда за свое слабое тело, за проклятущую впечатлительность – словом, за крах отцовских надежд. Он понимал, что бесит отца несусветно. Того хватало примерно на месяц, после чего благородный господин попросту запирал сына в его комнатенке и, не видя его вытянутого личика и просящих глаз, не слыша писклявого голоска, приходил в себя, набираясь сил для нового рывка. У Саоры-старшего не было выбора. Переболев какой-то экзотической пакостью, он уже не мог иметь детей. Только этот единственный, и тот поздний болезненный замухрышка, составлял все его упования на продолжение великого рода.

Так вот он и рос, не любимый никем в родовом поместье, потому как слуги и те хозяина любят веселого, а уважают – грозного. Саора был недобрым, неласковым и нелюдимым ребенком. Чего пыжиться, к кому ластиться? Завоевать любовь отца он был не в состоянии, а на всех остальных людей ему было наплевать. Между тем как-то незаметно – ни для родителя, ни для себя самого – он освоил все, чему его учили. И воинское дело, и магию, хотя отец и относился к ней свысока, как неуч-вояка к любой ученой премудрости. Его терпение было безгранично, выдержка – нечеловеческая, и вкупе с феноменальной изворотливостью, фантазией и глубоким, прочувствованным изуверством все это составляло нечто вроде кислоты, разъедающей любое препятствие. Постепенно Саора отучился плакать, привык молчать, когда избивают, и, не отвлекаясь на мелочи, сосредоточенно размышлял. Как сломать любимую игрушку отца, фамильный нож, чтобы все улики указывали на доверенного камердинера? Как прикончить преданного пса, которого отец самолично выкормил из дикого, подобранного в лесу звереныша? Подставить мага-советника? (Был и такой в имении, а как же – презрение презрением, но без науки-то сейчас никуда!) Добиться казни очередной потаскушки, утвердившейся в отцовских покоях нахалки, которая позволила себе подсмеиваться над наследником? Убивать собственноручно он начал рано, но тешился все пустяками, долго не решаясь приняться за людей. Все-таки они служили отцу, и рыцарственный аристократ, безусловно, изувечил бы его за посягательство на свое достояние.

Саора долго размышлял, несколько лет, пока принял взвешенное решение. А тут и момент подоспел. Отец надолго уехал в дальнюю северную провинцию, в горы, где в самой глуши, цепляясь за обветренные скалы, еще доживали свое ошметки древней, исконной магии. Вернулся окрыленный, да еще и с новой пассией – сильной, вольной горской девкой, красивой не нашей, первобытной красотой. Дело повернуло к рождению нового наследника. И Саора не колебался. Отца он убрал настолько чисто, что даже скучно стало. Ни тебе сомнений, ни преступного трепета перед возмездием. Он не боялся попасться, потому что раскрыть его было невозможно. Так уж вышло, что в провинции, где они обретались из-за папашиного тупого чванства, он, наследник Саора, стал самым мощным магом. И никакой служака из ведомства Раскрытой Книги не смог бы вынюхать в притихших покоях тонкого аромата преступления. Сколько их понаехало! Как же, местного владетеля смерть постигла в самом цвету зрелости. Приехали, повертелись, да и отбыли ни с чем. А как только отбыли, Саора изнасиловал отцовскую сучку рукоятью родового церемониального меча и бросил издыхать на полу родительской спальни. Она долго боролась, не умирала. Саора наблюдал, забравшись прямо в сапогах на пошлое, как вся старомодная пышность, ложе. Когда вконец истекла кровью, втащил к себе, уложил рядом и лежал неведомо сколько, вглядываясь в яростное мертвое лицо, в сведенные болью губы, словно все еще выхаркивающие ругательства. До нее, дикарки с Северных гор, никаким чиновникам не было дела, и, прикопав ведьмочку прямо под окнами спальни да казнив нескольких особо надоевших слуг, Саора спокойно отправился в столицу вступать в права владения наследством. Путь был неблизкий, но он и не торопился. Подремывая в удобной карете, укутавшись в зимний плащ без страха прогневать отца («мужчина должен стойко сносить лишения»), он перетряхивал в памяти генеалогию императорского рода и поигрывал, словно пустяшным блестящим камешком, одной занятной идейкой. А что? В умелых руках и пустяшный камешек бриллиантом обернуться может…