Принцесса-Невеста - Уильям Голдман Страница 17

Когда Лютику исполнилось пятнадцать, первой красавицей, безусловно, слыла Адела Террелл из Сассекса на Темзе. Аделе минуло двадцать лет, и была она так несравненно прекрасна, что, пожалуй, осталась бы первой красоткой на многие годы. Но как-то раз один поклонник (у нее было 104 кавалера) воскликнул, что на свете никогда не рождалось никого прекраснее Аделы. Польщенная Адела задумалась. Вечером в спальне она внимательно осмотрела себя перед зеркалом – каждый волосок, каждую пору. (Зеркала тогда уже были.) Осмотр длился почти всю ночь, и к рассвету Адела уверилась, что молодой человек абсолютно прав: она безукоризненна, в чем ни капли не виновата.

Чрезвычайно счастливая Адела встречала зарю в родительском саду средь розовых кустов.

– Я не просто совершенство, – рассуждала она, – я, пожалуй, первый совершенный человек за всю историю вселенной. Все во мне идеально и лучше быть не может. Ах, как мне повезло – я прекрасна, желанна, богата, нежна, молода и…

Молода?

Адела задумалась; вокруг сгущался туман. Конечно, я останусь нежной, решила она, и еще богатой, но как навеки остаться молодой? Непонятно. А что за совершенство, если молодость прошла? А если нет совершенства – что мне остается? Ну правда – что? Отчаянно размышляя, Адела наморщила лоб. Прежде ей морщить лоб не доводилось, и Адела в ужасе ахнула. Что она натворила! Какой ужас! А вдруг лоб повредился? А вдруг навсегда? Она ринулась к зеркалу и провела перед ним все утро. Уверилась, что совершенство все еще при ней, но счастья поубавилось.

Ее грызли опасения.

Недели через две появились тревожные складочки; через месяц залегли первые бороздки; не прошло и года, лицо исполосовали морщины. Вскоре Адела вышла за того самого человека, кто упрекнул ее в совершенстве, и трепала ему нервы еще много лет.

В свои пятнадцать Лютик ни о чем таком не знала. А если б узнала, решила бы, что это какой-то бред. Допустим, ты первая красавица – и что с того? А если третья? А если шестая? (Лютик подобных высот еще не достигла – она едва входила в двадцатку первых красавиц, да и то по обещанию, и уж точно не потому, что следила за собой. Она терпеть не могла умываться, презирала чистоту за ушами, ненавидела причесываться и расчески по возможности избегала.) Нравилось ей – больше всего на свете она обожала – скакать на коне и дразнить Мальчонку.

Коня звали Конь (у Лютика были нелады с фантазией), и он приходил, когда она окликала, скакал, куда она правила, и делал все, что она велела. Мальчонка тоже делал все, что она велела. Вообще-то, он уже был не Мальчонка, а взрослый батрак. Мальчонкой он был, когда осиротел и пришел батрачить на Лютикова отца, но Лютик называла его так по сей день.

– Мальчонка, принеси то. Принеси это, Мальчонка, да пошустрей, лодырь, бегом, а то папе скажу.

– Как пожелаешь.

Он всегда так отвечал. «Как пожелаешь». Принеси то, Мальчонка. «Как пожелаешь». Вытри это, Мальчонка. «Как пожелаешь». Жил он в хижине у коровника и, если верить Лютиковой матери, держал свое жилище в чистоте. Даже книжки читал, когда были свечи.

– Оставлю парнишке акр по завещанию, – говаривал отец Лютика. (У них тогда мерили акрами.)

– Избалуешь парня, – неизменно отвечала мать.

– Столько лет трудился. За хорошую работу и наградить не жаль.

Затем, чтоб не ссориться дальше (ссоры тогда тоже были), оба напускались на дочь.

– Опять не помылась, – говорил отец.

– Да мылась я, – отвечала Лютик.

– А воды налить забыла, – не отступал отец. – Воняешь, как конь.

– Я на Коне скакала целый день, – оправдывалась Лютик.

– Надо мыться, – вступала мать. – Мальчики не любят, когда от девушки несет конюшней.

– Опять мальчики! – взрывалась Лютик. – «Мальчики» меня не волнуют. Конь меня любит, и мне хватает. Благодарю покорно.

Так она выступала очень громко и довольно часто.

Но хочешь не хочешь, а время идет.

Незадолго до шестнадцатого дня рождения Лютик заметила, что вот уже больше месяца деревенские девчонки с ней не разговаривают. Мало что изменилось, она с ними не очень-то и дружила, но прежде, когда она скакала по деревне или по проселку, ей хотя бы кивали. А теперь что-то не кивают. Только поспешно отворачиваются. Однажды утром возле кузни Лютик приперла к стенке Корнелию и спросила, что стряслось.

– Совести у тебя нет, – сказала Корнелия. – Как будто сама не понимаешь, что сделала.

– Что я сделала?

– Что сделала? Что ты сделала?.. Ты их украла.

И с этими словами Корнелия бросилась прочь. Но до Лютика дошло, кто такие «они».

Мальчики.

Деревенские мальчишки.

Бестолковые, туполобые, безмозглые, недоумочные, малахольные, придурковатые мальчишки с приветом, но без царя в голове.

Она что, виновата? Зачем они вообще сдались? Какой от них прок? Только и делают, что надоедают, докучают и бесят.

– Можно я твоего коня почищу, Лютик?

– Спасибо, его Мальчонка чистит.

– Можно с тобой покататься, Лютик?

– Спасибо, но я люблю кататься одна.

– Много о себе воображаешь, Лютик?

– Да нет, вовсе нет. Я просто люблю кататься одна.

А на шестнадцатом году ее жизни даже это прекратилось – остались заиканье, багровые щеки, в лучшем случае – беседы о погоде.

– Лютик, как думаешь – соберется нынче дождь?

– Да вряд ли, небо-то ясное.

– А вдруг захмуреет?

– Может, наверно, и захмуреть.

– Много о себе воображаешь, Лютик?

– Да нет, я просто думаю, что дождя не будет.

Чуть не каждую ночь они толпились у нее под окном и насмехались. Лютик пропускала насмешки мимо ушей. Насмешки перерастали в оскорбления. Она и бровью не вела. Если оскорбления выходили за рамки, вмешивался Мальчонка – без единого слова появлялся из хижины, двоих-троих колотил, обращал в бегство всю ватагу. Лютик непременно говорила ему спасибо.

– Как пожелаешь, – только и отвечал он.

Незадолго до ее семнадцатого дня рождения в деревню прикатила карета, и пассажир поглядел, как Лютик скачет за продуктами. Когда поскакала обратно, он все еще глядел. Она выкинула его из головы – да и то сказать, сам по себе он был никто. Но с него все началось. Поглядеть на Лютика захотели и другие мужчины – кое-кто, как тот первый, аж двадцать миль ради этого одолевал. Тут ведь что важно – тот человек был первый богач, первый дворянин, который не поленился приехать. Имя его ныне затерялось в веках, но он-то и рассказал о Лютике графу.

Страна Флорин располагалась между нынешними Швецией и Германией. (Дело было еще до Европы.) По закону правил там король Лотарон и его вторая жена, то есть королева. По сути же король дышал на ладан, отнюдь не всегда отличал день от ночи и с утра до вечера бубнил себе под нос. Он был очень стар, ему давно отказывали жизненно важные органы, и ключевые государственные решения он принимал как бог на душу положит, что сильно беспокоило многих почтенных граждан.