Тени Шаттенбурга - Денис Луженский Страница 17

Незнакомец обернулся, посмотрел сначала в глаза Кристиану, потом на его ладонь.

– Спасибо, молодой человек. Вы даже не представляете, как помогли мне, – он взял протянутые ему медные монетки. – А и я тоже хорош! То-то было бы обидно…

– Скажите, вы… – юноша чувствовал себя неловко, – вы нуждаетесь?

– Я? – Старик осмотрел свою сутану, залатанную, но все же довольно приличную, и поистершиеся веревочные сандалии. – Отнюдь, церковь дает мне достаточно. Но есть те, кому эти деньги нужны. Точнее, не сами деньги, а то, что можно на них приобрести.

– Я могу вам помочь, святой отец? – Отчего-то Кристиану подумалось, что будет очень правильно предложить свою помощь.

– Разве вы, юноша, только что не спешили?

– Это терпит.

– Что ж, не в моих правилах отказываться от помощи. Пойдемте.

Шли они недолго. В самом конце грязноватой улочки, затененной нависающими крышами близко стоящих домов, старик остановился перед сколоченной из сосновых брусьев дверью, над которой покачивался медный крендель. Когда-то давно, когда медь была красно-желтой и яркой, крендель, наверное, казался только что вынутым из печи, но сейчас, покрытый зеленой пленкой патины, он выглядел заплесневелым. И хотя здание буквально пропиталось запахом хлеба, и было ясно, что внутри покупателя ждут свежие караваи, а не зеленые от плесени кренделя, любой бы понял: лавка знавала и лучшие времена. Старик потянул дверь за ручку и шагнул в полутемное нутро дома.

– Здравствуй, Теодор, – приветствовал старика пекарь, такой же старый и тощий. На Кристиана он даже не посмотрел.

– И тебе здравствовать, Эрих. Все богатеешь?

– Разбогатеешь тут, – желчно ответил пекарь. – С утра покупателей – по пальцам перечесть. Чтобы печь растопить, трачу больше, чем с таких покупателей выручаю. А ты что, опять за хлебом для своих оглоедов пришел?

– Для детей, Эрих. Для детей, – развел руками старик. – У тебя ведь самый лучший хлеб в городе. Дети так и говорят: мол, дядя Теодор, передайте наше спасибо дяде Эриху, нету во всем Шаттенбурге хлеба вкуснее, чем у него.

– Так я и поверил, – пекарь скривился. – От щенков твоих слова доброго не дождешься, будто я не знаю. Вкусный хлеб, как же. А кто мне дохлую кошку в трубу сбросил? Как пить дать твои!

– Не может того быть, Эрих, – мягко возразил священник. – Они не такие.

– Много ты о них знаешь! Ты ж с детства такой простодыра: тебе поплачутся, а ты и уши развесил. А они, оглоеды твои, в прошлую седмицу у Анны-белошвейки корзину с нитками увели! И у Томаса-краснодеревщика окорок из кладовой стянули, а в нем фунтов десять было! Ну а мне вот кошку в трубу забросили! А ты их привечаешь, прикармливаешь!

– Это же дети, Эрих. Некому заботиться о них, даже цеховые рукой махнули. Разве ж можно допустить, чтобы они пропащими душами стали?

Булочник фыркнул.

– Будто там из кого толк выйдет. Как по мне, вовсе и неплохо, кабы они все в лесу сгинули, а не только четверо. Эй, ты что?!

Теодор, перегнувшись через стол, схватил хозяина лавки за грудки, да так, что рубаха затрещала и с заходившего ходуном стола посыпались плошки.

– Не верится мне, что слышу от тебя такие речи, Эрих! – яростно прохрипел он. – Виданное ли дело – радоваться тому, что дети смерть лютую приняли?! Побожись, что сказал не подумав! Побожись, что жалеешь о своих словах!

– Не… не подумал, – с трудом выдохнул пекарь, горло которого было пережато воротом рубахи. – Жа… жалею! Отпусти же, старый дурак!

Несколько минут оба старика, уперевшись руками в стол, тяжело дышали. Потом Теодор бросил на изрезанные доски монеты.

– Неси хлеб!

Булочник пошаркал за загородку и вскоре вынес оттуда стопку ржаных хлебов: плоских, едва ли не в локоть шириной и вышиной в три пальца, с дыркой посредине.

– Вот, забирай. Дюжина, как обычно, – пробурчал он, не глядя на гостя.

– Сейчас рассчитаюсь за десяток, – откликнулся тот. – За остальное позже отдам.

– Еще не хватало! – взвыл пекарь, предусмотрительно держась подальше от покупателя, и тут же сцапал две буханки. – Довольно уже, наотпускался в долг! По миру меня пустить хочешь?

– Ах ты, кровопийца! – У священника даже борода встопорщилась от ярости. – Продаешь хлеб, что суше камней Палестины, да еще руки выкручиваешь? Им дюжина – как раз на неделю, и никто там не жиреет с таких обедов!

– А мне-то что? Я тоже, как видишь, жиром не зарос, сам забыл, когда свежий хлеб ел, сухарики размачиваю!

Возможно, старики снова схватили бы друг друга за глотки, но Кристиан шагнул к столу и высыпал из кошелька горстку мелочи. В конце концов, не зря же ему удалось сэкономить на чернилах.

Пекарь тут же смахнул медяки в ладонь, подслеповато вглядываясь, пересчитал.

– Могу еще буханку добавить, – подумав, сказал он.

– Лучше купите себе кренделек, – негромко ответил Кристиан. – Может, добрее станете.

– Ты меня жизни не учи, – фыркнул пекарь. – Видали мы таких учителей.

Теодор уже нанизал хлебы на толстые веревки, по полдюжины на каждую. Связал свободные концы узлом, отдал одну связку Кристиану, вторую повесил себе на плечо.

– Пойдемте, юноша.

Когда за спиной захлопнулась дверь, старик остановился и потер переносицу.

– Все хорошо? – участливо спросил послушник.

– Подумать только, – священник тяжело вздохнул, – и это мой брат…

– Брат?

– Увы, да. Никогда мы с ним не ладили, но чтобы вот так… Пути наши давно разошлись: я служу при церкви Святого Олава, ему же всегда была милее мирская жизнь. К тому же кто-то ведь должен работать в отцовской пекарне. А вы поступили очень достойно: увы, не каждый в наше время даст незнакомцу денег. Кстати, мы ведь так и не познакомились…

– Вас зовут Теодор, я слышал в лавке. А меня – Кристиан.

– Прекрасное имя для достойного юноши, – тепло улыбнулся старик. – Ну а теперь, если у вас еще есть немного времени, пойдемте к тем, кто ждет нас. Нас и этот прекрасный хлеб!