Всадник - Анна Одина Страница 17

– Кх-хкх, – влажно крякнул камаргит, качая головой. – Колыбель, говоришь?

– Да, – веско ответил гипт, – именно колыбель.

– По-твоему, рубиновая твоя башка, железная колыбель плавать умеет?

Гипт ненадолго надулся, отвел назад жесткое треугольное ухо, но вскоре встряхнулся вновь и сказал с занудной методичностью:

– Борани, возникший в рукаве той же глубокой породы, что и старший брат моего отца, – то есть мать серебра пела им в одну ноту, – построил железный корабль Орранту. А ты помнишь, чем знаменит Оррант: тем, что победил жителей Санганда и подчинил его себе, и еще тем, что пришел в Камарг и открыл Библиотеку.

Камаргит отставил кубок и набычился. Вокруг замолчали и прислушались. Танкредо, почувствовав неожиданное внимание к себе, осекся, но продолжил:

– Железо плавает, когда имеет форму корыта, а колыбель – это… корыто.

Вокруг снова расслабились и принялись голосить и горлопанить.

– Дурак ты, жила, – огрызнулся мрачный пропойца. – Это у вас, каменноголовых, в голове корыто, а у нормальных людей колыбель – это корзина. А в корзине что? Дыры. А дыры что? Пропускают воду. А вода что? Накапливается и просачивается. А еще потомок Борани-Строителя.

Подумав, Гипт уточнил:

– Я не его потомок. Борани-Строитель возник…

– Да ла-а-адно, не кручинься, рудокоп, – смилостивился насупленный камаргит, не готовый выслушивать скорректированную версию генеалогии собеседника, – все ты верно говоришь, а я тебя просто за ногу тяну! Колыбель-то у Высокого Тэ железная, да только железо ее сплавлено с душой моря, и вода из уважения не проходит внутрь. Так что тарн – да придержит Праптах его чело! – будет вечно править Камаргом. На все воля Трех!

– Подозреваю, именно вентиляция и прочие требования санитарии, столь необходимые для поддержания здоровья отдельно взятого младенца, и диктуют необходимость изготовления легких плетеных колыбелей, – негромко сообщил голос из угла, и шум в «Ветеране» стих. В таверне, да и в Камарге в целом не принято было говорить длинными предложениями с использованием сложных слов. А голос продолжил: – Но в случае с «Высоким Тэ» ситуация сложнее. На всем материке нет достаточно огромной водоплавающей няни, способной перепеленать правителя Камарга, – тут в углу неискренне вздохнули и закончили кощунственную элоквенцию, – так что неудивительно, что колыбель вынуждена болтаться на волнах: по крайней мере младенец периодически омывается морем.

Воцарившаяся за столь неуважительной тирадой тишина была наполнена поначалу ужасом, а потом лихорадочными размышлениями о том, что делать – бежать к страже, кидаться на смутьяна толпой или сделать вид, что ничего особенного сказано не было… а потом все-таки потихоньку бежать к страже. Напряженное молчание прервал Танкредо: он находился в городе недолго и не понимал, в каком ключе можно обсуждать правителя Камарга, а в каком нет.

– Откуда ты знаешь? – спросил он с любопытством.

– Я Hexenmeister, – ответил человек в одежде цвета смерти (вокруг него с готовностью образовалось пустое пространство). – Мне положено знать, как связаны вещи.

Приезжий поднялся и подбросил в воздух монету. Необъяснимым образом выписав в воздухе между посетителями четыре идеальные петли, она аккуратно упала в руку трактирщику. Вслед за гексенмейстером поднялся и рассудительный хмурый камаргит, пивший с молодым гиптом.

– Стой, – сказал он с той тяжеловесной серьезностью, которую сообщает человеку алкоголь. – Говори, что еще знаешь, если не боишься говорить правду.

– Правду? – переспросил человек с улыбкой. Только тут все почему-то заметили, что из-за спины у него выглядывает красивая рукоятка меча, украшенная алым камнем. – Правду говорить… легко и приятно, но и бояться неправды все равно что ходить по улице только днем. Поэтому скажу: не думаю, что в плетеной колыбели из сплава железа «с душой моря» до сих пор лежит Высокий тарн.

– Поклеп и клевета, – пробормотал трактирщик Эзра, протирая кружки. – Если ты лжешь, быть тебе скормлену Красному Онэргапу!

Всадник поднял голову и посмотрел на потолок, а публика замерла. Ничего не последовало. Приезжий улыбнулся, а трактирщик съежился и сглотнул.

– А если не лгу, то я съем Красного Онэргапа, договорились? – спросил чужак, решивший, видимо, не терять времени и от оскорбления царственных особ перейти прямиком к открытому богохульству. Трактирщик в ужасе молчал, а гексенмейстер продолжил: – Принимай ставки, добрый Эзра. Поставившие на меня в случае моей победы… м-ммм… войдут в царство небесное. Поставившие на него, – он указал вбок, где на стене висело настоятельно рекомендованное для всех помещений изображение Онэргапа с разверстым огнедышащим ртом, – не войдут.

Трактир молчал: это казалось наиболее разумным, и только один эфест в углу скроил пугающую улыбку (выглядело это неприятно: за столетия, прошедшие со времени Орранта, эфесты так и не научились нормально улыбаться). Всадник отправился к выходу, он уже опускал капюшон.

– Как тебя зовут, Hexenmeister? – закричал вдогонку человеку с мечом маленький гипт, соскочив с табурета. Тот оглянулся.

– Полчаса назад меня назвали тут доктором Делламорте, – ответил он. – Пускай же так и зовут.

– Я ставлю на тебя, доктор Делламорте! – Танкредо топнул тяжелой каменной ногой, на столах звякнули кубки. Делламорте без лишних сантиментов кивнул.

– Я тоже ставлю на тебя, – неожиданно заявил недавний собутыльник гипта, подошел и почтительно поклонился всаднику. – Меня зовут Апеллес.

На этот раз Делламорте задержал взгляд на собеседнике чуть дольше.

– Хорошо, – сказал он и почему-то хмыкнул. – Апеллес, говоришь…

Тут произошло странное. Апеллес обхватил себя руками, и серый плащ слетел с него клочьями, открывая взорам и без того пораженных посетителей «Ветерана» крылья у него на спине. В руках недавнего пропойцы, теперь распрямившегося и расправившего неожиданно могучие плечи, зазвенел туго натянутый эфестский лук (все знали, что такие луки [37]находились на вооружении только у личной стражи тарна [38]). Однако и нарушитель спокойствия не дремал: не успели метаморфозы Апеллеса завершиться, а красноглазый меч уже споро перекочевал из-за спины «доктора» к нему в руку и уперся острием в грудь лучника; лук же так и остался опущенным.