Демон Декарта - Владимир Рафеенко Страница 17

Ведь именно о Соне нужно было думать вечером, чтобы не беседовать во сне с погибшим, но надоедливым Бен Ладеном. Гоу хоум, Усама! Если не получалось вовремя вспомнить о Соне, то Усаму удавалось прогнать только под утро, с трудом убедив себя в факте его смерти. Непростом, конечно, факте, ибо бедняга сначала умер от почечной недостаточности, потом был застрелен, а уж затем утонул. Тело покойного обмыли и завернули в белую ткань. Возможно, в парус.

Ивану нравилось думать, что это был белоснежный стаксель, честно отслуживший десятки лет на парусном флоте международного терроризма. Чистое, неоднократно убитое тело положили в аккуратный белый мешок, в котором уже лежал достаточный груз. Возможно, это были обыкновенные чугунные гири, какие любил во время оно таскать по утрам один из отцов Ивана. Безумные, тяжелые, шизофренические куски чугуна с надписью «СССР 24 кг» по бокам. Да, скорее всего, это были именно они.

Пахло морем. Орали бакланы. Гири «СССР 24 кг» матово светились в лучах тропического солнца. Угрюмый американский военнослужащий читал заготовленные молитвы. Его поторапливали. Капрал и сам не видел особого смысла в этой процедуре. Какой смысл читать молитвы над тем, кто был застрелен уже после того, как умер от почечной недостаточности и похоронен в горах Тора-Бора?! Но дисциплина – сильная сторона военнослужащих США, среди которых, как известно, так много игривых котиков. Коверкая чужой язык, морская киска Джон Смит дочитал молитву до конца. Тело было уложено на доску. Затем ее наклонили, чтобы завернутый в парус мужчина, повинуясь одному только закону тяготения, соскользнул в воду.

Что сказать, Усама, зрелые годы всегда приходят нежданно. И тогда поделать ничего уже нельзя. Приходится умирать раз за разом, в угоду друзьям и врагам, направлять самолеты на башни, а башни, возможно, превращать в самолеты, и мягко скатываться в море, обернувшись в стаксель, и погружаться в мировой океан, чувствуя только усталость и запоздалую грусть.

Чтобы глубокой ночью ради успокоения психики не редактировать статью о термостойкой резине, тоже нужна была Соня. Свет, слабо исходящий от ее матового пастельного лица, в час Быка удерживал Ивана от купаний в потоках Риччи вместе с Иоанном Крестителем. Помогал не плакать о бедном мясном уродце – тибетском животном собако, бедном буддийском суко. Давал силы не отвечать в постели до утра на замечания редакторов и рецензентов, сердито бормоча вполголоса, ворочаясь с боку на бок. Вместе с ним можно было не бояться близкого Апокалипсиса, идущего в обнимку с не менее решительным климаксом, а также не болеть всем тем, что несет, как грязную пену, информационный прибой планеты. Только памятуя о Соне, Левкин способен был не кричать, срывая свою усталость, на бедного отставного артиллериста, а иногда и железнодорожника, нищего и горького пьяницу, мастера, знающего толк в паровозах, тепловозах, в водке и карамельках. На парус майора, который ровно в пять утра каждый божий день был у постели Левкина, тут как тут. О, этот алкоголический парус! Более постоянный, чем смена времен года.

Левкин думал о Соне.

Положив ладонь под щеку, Левкин сонно моргал и видел перед собой эту женщину. И тогда называл ее киевским лемуром и шулявской обезьянкой. Вспоминал ее тонкие руки, унизанные бесчисленными браслетиками и фенечками, тонкую, пергаментную, просвечивающую на свету кожу.

Тело Левкина согревалось в постели, медленно отгораживаясь собственной теплотой от холодной разноцветной ряби столичного мегаполиса. Мысли текли плавно. Ему представлялось ее тело, невероятно большие и как-то по-простому чистые глаза, иногда прозрачно-синие, иногда темно-голубые, глубокие, как деревенские колодцы, в которых, должно быть, уже не один пьяный сторож утонул вместе со своей гребаной фаллической колотушкой.

Там, внизу, есть вода. Правда, к ней нужно долго падать, да зато, когда долетел, сразу понимаешь: возврата не будет. Она холодная, медленная, сине-черная, будто специально подкрашенная тушью, густая. Посмотрев вверх, увидишь далекие звезды, что спокойно качаются в вышине. А ты держишься руками за шершавую поверхность стенок колодца и думаешь о своей любви к лемурам – милому инфраотряду приматов в подотряде мокроносых обезьян.

Как-то лежа в постели, Иван Павлович внезапно заметил, какая эта женщина худая. Вовсе ничего не ест. Да ее кормить нужно! Желательно мясом, желатином, желтком, железою молочною, кисельными берегами. Через нее, подумалось затем, он мог бы редактировать, если бы кто-нибудь потрудился правильно установить подсветку. Для этого, конечно, Соню пришлось бы лишить одежды. Да-да, пожалуй, это было бы неизбежно. Если мужчина желает через женщину редактировать какие бы то ни было тексты, он сначала должен ее разоблачить.

В самом деле? Странно, что вы не знаете. Это сами собой разумеющиеся вещи. Нет, в самом деле, странно. Вот, например, в университете был спецкурс. Да, по редактуре через женщину. Представьте себе. И очень просто. Конечно, нанимали кое-кого. Ну, ясно кого. Женщин. Почасовка. Приходилось тратиться. Естественно, все в складчину, а что делать? Входил профессор, срезал черными ножницами одежду. Нет, не с себя. С нее. В это время кто-то, скорее всего лаборант, такой толстый неуверенный парень в очках, устанавливал свет. Да, немного больной. Совсем немного. Нет, его приняли на курс не только потому, что он страшно болел. Из-за этого, но не только. Если уж говорить откровенно, то он был страшно талантлив. А кроме того, в то время он приходился сыном заместителю ректора по учебной части. Иначе его яркий талант вряд ли кто-нибудь смог бы разглядеть. Очень уж он был стеснительный.

Так вот, устанавливали свет – и начиналось. С ума сойти, что такое эта работа. Просто с ума сойти. Что важно понимать. Все на свете имеет свой алгоритм. Сначала необходимо выбрать соответствующий текст.

Иван для начала, безусловно, взял бы «Сказание о сэре Ланселоте и королеве Гвиневре». Этот средневековый бред, по его мнению, нуждался в тщательном редактировании и отчасти даже в переписывании, дописывании и додумывании. Более бестолкового сказания свет не видывал, и давно пора было внести ясность в эту историю о прелюбодеянии и Чаше Грааля.

Гвиневера, Гуиневра, Гиньевра, Гуанамара, Гиневра, Гвиневир, Гиновер, Гвенхуивар, Гвенифар, Женьевер, Джиневра, и так далее, и тому подобное. Левкин с детства знал все имена королевы наизусть. И ни одно из них ему не нравилось.

Возможно, Гвенхуивар стала бы слабенько возражать. Или, скорее, робко вопрошать.

«Что вы делаете, Иван, – проговорила бы она, безвольно опустив худенькие руки вдоль своего тоненького, кое-где покрытого темненьким пушком тела, – что вы делаете?!» – «Разоблачаю вас, – ответил бы Иван тогда, – разоблачаю». – «Но зачем, – прошептала бы она, послушно усаживаясь на кровать, – зачем у вас в руках большие красные ножницы?»

«Дело в том, мадам, – улыбнулся бы Иван Павлович, срезая с крохотного лемура одежду, – что есть такая работа – редактирование. Она требует чрезвычайной сосредоточенности всего мужского естества. Надеюсь, вы это понимаете». – «Я понимаю, – прошуршало бы животное, – конечно, сосредоточенности». – «Ну вот, – сказал бы Иван, – так и не задавайте, Гвиневра, идиотских вопросов». – «Но зачем резать китайские черные джинсы, блузки с кружавчиками и черные колготки, – выпятила бы нижнюю губку обезьянка, – может быть, я могла бы сама их снять? На конкурсе лемуров на осеннем фестивале в Антананариву я получила специальный приз за раздевание». – «Нет, – покачал бы головой Иван, – ничего не выйдет». Она серьезно и доверчиво посмотрела бы на него тогда: «Отчего же?»