Царская дыба - Александр Прозоров Страница 16

Причину таких изменений в правителе приозерных земель все видели еще в одном великом чуде: рядом с епископом начал звучать голос Господень. Такой великий и могучий, что принадлежать мог только ангелу, и никому более. Значит, и вправду простер Бог свою длань над измученным народом, освятив душу его господина.

Присев за кустом, серв снял с плеча холщовую сумку, достал завернутою в нее краюху хлеба, несколько луковиц и печеную брюкву, разломал:

— Не желаете откушать, чем Бог послал? — предложил он, хотя угощения на всех хватить явно не могло. Но Бог велел делиться и здесь, вблизи замка святого дерптского епископа, нарушать его заветы казалось особо тяжким грехом.

— Благодарствуем, сыты, — отказалось большинство людей, и только одна из нищенок вороватым движением схватила ломоть хлеба. Новоприбывший с женой уселись рядом с тряпицей и, кратко помолившись и испросив благословения на скудную трапезу, принялись есть.

Подул легкий ветерок, принеся запах жаркого, и паломники принялись кушать торопливее, совмещая жесткую безвкусную брюкву с приятным ароматом — словно питались в какой-нибудь монастырской трапезной.

День прошел, грядет покой.

О, отец Небесный мой,

Взор на дом наш обрати

И грехи мои прости…

Внезапно пронеслось над зарослями. Сервы поперхнулись едой и торопливо побросали объедки на тряпицу, нищенки упали на колени и принялись неистово креститься, отбивая поклон за поклоном, каудские мужики, наоборот, привстали на цыпочки, пытаясь рассмотреть среди ветвей замок:

— Молится!

Верю, Ты не будешь строг:

Милосердия залог —

И Господня доброта,

И Святая Кровь Христа…

Снизойди… к моей родне

И ко всем… кто… дорог мне,

Чтобы вся-я-як, велик и мал,

Слову Божьему внимал!

Боли… сердца… у-у-утоли,

Бедных… счастьем надели…

Пусть в покое под луной…

Мир! Уснет! Вослед за мно-о-ой!!!

Дерптскому епископу несказанно понравились гимны, слагаемые в честь нового Бога, и именно их он предпочитал слушать в последние дни. И не просто слушать — а принимать в их исполнении самое активное участие. Голос певицы, начинающей терять контроль над своими эмоциями и своим телом, придавал священным хоралам удивительную эмоциональность и насыщенность.

Инга, обнаженная, полусогнувшись стояла перед окном, ощущая своего господина внутри себя, а его хозяйскую руку у себя в волосах, и мерные толчки заставляли ее все чаще сбиваться с ритма и забывать слова.

Вечер, свет… звезды в окне!

Семь… пар ангелов при мне…

Двое…

Двое ангелов…

Двое парят в головах!

Двое…

Двое, чтобы усыпить!

Двое… чтобы… пробудить…

Ну, а двое, чтобы мне

Рай небес… раскрыл… во сне…

— М-м… — отпустив волосы, господин епископ опустил руки ей на бедра и резким толчком прижал к чреслам, завершая молитву торжественным аккордом!

— А-а-а! — певица выпрямилась и, повернув голову, нашла своими губами его губы.

— Какое же ты чудо… — правитель обессилено упал в кресло и протянул руку к кубку с белым вином. — Почему тебя не существовало раньше?

— Потому, что я появлюсь только через триста пятьдесят лет, — потянулась, по-кошачьи выгнув спину, выпускница Гнесинки. — Вас к этому времени уже не станет, мой господин.

Она развернулась и кокетливым движением выставила вперед правую ногу.

— Поэтому торопитесь пользоваться тем, что есть.

— Не бойся, я своего не упущу, — улыбнулся хозяин замка. — Оденься, простудишься.

— Я вам не нравлюсь?

— Нравишься, — кивнул господин епископ и пригубил кубок. — Но обнажать тебя мне нравится еще больше.

Теперь, когда на северные земли пришло тепло, стол с резными ножками сместился от камина к высокому, забранному от возможных лазутчиков железными прутьями окну. Правда, несколько густых меховых шкур и три персидских ковра, расстеленные по требованию епископа на полу его залы так и остались на своем месте, а кроме того — в углах помещения и на столе появились пятирожковые ажурные медные подсвечники. Правитель более не любил ютиться в полумраке и не желал экономить на своих глазах.

В дверь вежливо постучали.

— Входи, Йоганн, — разрешил правитель.

Дверь тихонько скрипнула, одна из створок отворилась и служка, высунув от напряжения язык, внес большой поднос с утопающим в розовой, мелко нашинкованной капусте огромным, покрытым сухой коричневой корочкой гусем.

— Вот, господин епископ, — поставил он поднос на стол и с облегчением вытер лоб. — Повар сказал, соли не клал вообще. Сверху натер полынью и майораном, внутри яблоки и виноградные листья, под грудку корень сельдерея с луком добавил, для… для… для…

— Для здоровья, — закончил за него правитель. В новом мире о многих понятиях люди предпочитали вслух не говорить, и эта игра в намеки и недомолвки его очень забавляла.

— Да, мой господин, — с облегчением кивнул служка и потрусил назад к дверям.

— Боже мой, как я проголодалась! — певица сцапала кончиками пальцев щепоть капусты, кинула себе в рот, взяла со стола нож, торопливо отпилила сбоку ломоть гусиного мяса, тоже перекинула в рот, хлебнула вина, отрезала еще кусок.

— Что такое? — удивилась она тому, как хозяин замка укоризненно покачал головой. — Плохо себя веду? Так вилок в этом доме, кажется, не подают!

— Ты ешь так, словно поставила своей цель как можно быстрее набить свое брюхо, — край верхней губы священника брезгливо дернулся. — Неужели тебе совершенно не интересен вкус твоей пищи?

— Просто я очень сильно проголодалась, — Инга не без ехидства уточнила: — От большого количества физических упражнений.

— Идем со мной, смертная! — епископ схватил ее за руку и поволок к камину.

Они вошли в узкую дверь рядом с очагом, спустились по круто закрученной лестнице вниз и оказались в теплом полумраке пыточной камере, освещаемой только красноватыми отблесками теплящихся на двух жаровнях углей.

Инга, которой уже довелось провести здесь в ожидании мук целую ночь, моментально притихла. Но господин епископ повел ее не к опустевшему андреевскому кресту, а к ближайшей стене — благо и стены, и пол подвала были выложены человеческими черепами и выбора у него хватало. Священник положил руку на выбеленные временем кости, пошел вперед, скользя по ним пальцами. Обнаружил то, что хотел, и остановился:

— Ее звали Зарицей, — он нежно погладил лобную кость. — Она была знахаркой, и прожила довольно долгую жизнь. Последние годы Зарица не уходила в лес при набегах соседей, а оставалась на скамеечке. Такая старуха все равно никому была не нужна. Литвины ее не трогали, но когда пришли рыцари, то первым делом перерезали ей горло. А это, — правитель сделал шаг вперед, — это Червеница. Она просто шла по дороге, когда навстречу попался конный отряд. И ее затоптали, чтобы не мешалась. А эту девочку звали Барузда. Когда рыцари захватили Юрьев, ее долго насиловали, а когда надоело, засунули во врата наслаждения горящую головню. Но она умерла не сразу, а только через четыре дня, когда живот распух почти вдвое и весь почернел. А вот эту женщину нашли на чердаке. Когда ее стаскивали вниз, она кусила рыцаря за руку и он вспорол ей живот.