Незваный, но желанный - Татьяна Коростышевская Страница 16

Пришлось говорить мне:

— Это дело под моим началом, господин Хрущ. Не возражать! Мы с Семеном Аристарховичем напарники, у нас принято ролями время от времени меняться для лучшего службы несения.

Крестовский новоизобретенному обычаю не удивился, кивнул:

— Именно так. Посему, голубчик, в терем Бобруйских ступайте, передайте вдове и сироткам наши искренние соболезнования. Да велите строго-настрого тела не трогать и никого из дома не выпускать.

— А когда…

— Завтра, голубчик, все завтра. — Семен зевнул. — Мы, приказные чиновники, тоже люди, а не болваны железные, нам отдых требуется. У вас же, — он ткнул пальцем в протокол, — злодейство обычное, и преступник даже схвачен. Утром, на свежую голову… Хотя, ежели надворная советница желает немедленно осмотр произвести, возражать не буду. Но без меня, господа, простите.

Крестовский пошевелил в воздухе пальцами, я картинно принюхалась, глядя со значением на Давилова.

— Воздержусь.

Выпроваживали адвоката толпою. Он возражал, лез драться, плакал, а после, уже за порогом, затянул печальную протяжную песню.

— Водкой я его лечил, — признался Старунов, — вот и развезло. Вы, ваше высокоблагородие, водочный дух унюхали?

— Евангелина Романовна, — объяснил Семен дружелюбно, — носом чародейства осязает. Такой бесценный талант. А что там с кроватью? Ложе с посторонней мне барышней я делить не намерен.

Зевок он прикрыл ладонью, кольцо его блеснуло, я подняла руку с ответным блеском.

— И не мечтайте даже, ваше превосходительство, при моем женихе…

Давилов возбужденно шептал на ухо Ивану, объясняя непростую ситуацию. Я посмотрела на Семена.

— Молодец, — сказала «жужа», — до камеры продержись.

И сразу после, дуэтом с баритоном Крестовского:

— Позвольте ручку, барышня Попович, перстень ваш обручальный посмотреть.

Ладонь мою взяли, потискали, провели большим пальцем по жилке на запястье… От ласки я обычно расслабленно млела, поэтому поспешила отдернуть руку.

— Полюбовались?

— Это гербовый перстень.

— Знаю.

Подчиненные удалились тихонько, вскоре за стеной послышался шум передвигаемой мебели.

— Ты ранена? — сказала «жужа». — Если да, кивни.

Я отрицательно покачала головой.

— Григорий Ильич аристократ…

— Кровь твоя? На подоле.

Опять покачала головой.

— …древнего боярского рода.

— Великолепная партия для Вольской бесприданницы, — присоединился Крестовский.

— Не завидуйте, будет и вам пара по уму и сердцу. — Кольцо его покоя мне не давало, поэтому добавила: — Или — ах! — нашлась богатая вдовушка столичному чиновнику под стать?

Давилов со Старуновым протащили через залу какие-то палки.

— Геля… — Артефактик интонаций не предавал, так что вполне может быть, «Геля» было с вопросом. — Ты ревнуешь…

Я кивнула и встретила восторг в сапфировых глазах чародея.

— Девочка… Любимая…

Как же мне в этот момент стало стыдно. Он верен мне, Семушка мой львиногривый, а я… Эх, я!

В камеру нас с Крестовским сопровождали, как какую-нибудь королевскую чету в первую брачную ночь, коллежский регистратор с письмоводителем. Семен пропустил меня вперед, пожелал служивым сладких снов, закрыл дверь, задвинул в пазы новый внутренний засов и, обернувшись ко мне с улыбкой, протянул раскрытую ладонь.

Положив в нее «жужу», я отшатнулась от объятий, попятилась, дождалась, пока чародей приладит себе артефакт и четко проартикулировала:

— Ты прежде знать должен. Волков… я с ним целовалась… и ночь провела даже… и… прости…

— Располагайтесь, Евангелина Романовна, — сказал Семен с абсолютно каменным лицом, толкнул меня к постели, сел рядом и, повернувшись вполоборота, вернул «жужу» мне.

— Почему кровь? С кем ты сражалась?

Артефакт сызнова сменил носителя. Так мы и говорили, в полной тишине обмениваясь «жужей». Я рассказала о подсмотренном на перроне разговоре, о крысе-Федоре, о покалеченном мною корнете, показала дудочку. Он похвалил, сказал, что весь город напичкан какими-то следящими артефактами, природу которых он до конца не понял, но она явно не человеческая, а навья.

— Нас могут видеть? — испугалась я.

— Здесь — нет. — Семен кивнул на стол. — Всевидящее око. Блохин прекрасно этот фокус использовать придумал. Слышать могут, кажется, везде.

— Это плохо.

— Ну давай теперь над этим сокрушаться. Зачем ты вернулась?

— Потому что сыскарь и твой друг. Спину прикрою, если нужно.

— Понятно. Тянем время и ждем нападения. Убийство купца… вовремя как, будь я склонен к сочинительству, непременно бы злую направляющую руку в этом увидал. Нет, Геля. Бобруйский абсолютно с нашим делом не связан.

— Да как не связан? Барин! И все прочее…

Крестовскому пришлось насильно вталкивать мне в ухо «жужу», так я разгорячилась.

— Попович, ты всегда злодеем сначала женского обидчика назначаешь. Бобруйский, может, свою семью и тиранил, но не он здесь «крысиный король». А хорошо, кстати, придумала — «крысиный король».

— Им чародей нужен! Ты! Зачем ты вообще сюда приехал? Почему не Мамаев?

— Потому что это мое дело. Понимаешь? Мое и друга моего по оружию. Именно я его завершить должен был по чести и по совести. Письмо от Блохина… Мы втроем очень мощный обряд над этим посланием провели…

Я смотрела во все глаза, не моргая, чтоб ни словечка не пропустить. Блохин писал с того света. Зорин идею подкинул, он более прочих в потусторонних делах поднаторел. Семен объяснял мудрено, многих терминов я не понимала, но в общих чертах уяснила. Трое чародеев, объединив свои силы, разобрали блохинское письмо на… Маски? Пологи? Слои?

— Вообрази себе, Геля, стопку стеклянных пластин, на каждой из которых что-то изображено. Посмотри на все сверху, узри объемную трехмерную картину, в которой и ширина с длиною и глубина. Теперь сдвигай стеклышко за стеклышком.

Я кивнула, хотя с фантазией у меня было не особо.

На письмо был наложен некий призыв к стихиям, про который мне еще в Мокошь-граде сказали, что ошибок в нем нелепых избыток. Ученический аркан, считалка, пустышка, но все ошибки, последовательно извлеченные и особым образом составленные, образовали еще один слой, он-то настоящим посланием и оказался. Покойный Блохин взывал о помощи. И обращался к своему другу и учителю Семену.

Передав «жужу», я требовательно спросила:

— Так чего с ним там, в этом посмертии? Какая беда?