Женить нельзя помиловать - Вячеслав Шторм Страница 16

— За гномьё заступаемся? — с угрозой вопросил их предводитель, извлекая из-за пазухи внушительный кастет. — Старость не уважаем? Родину-мать не любим?

— Так их, так их, сынок! — запрыгал от возбуждения ветеран. Верзила смерил его мутным взглядом и прорычал:

— Слышь, старый! Свали отсюда по-быстрому. Будешь под ногами путаться — в репу дам!

Я уже собирался вмешаться, но тут кто-то поблизости заорал: «Стража! Стража скачет!», и обе группки мигом испарились. Лишь ветеран стоял посреди дороги, и лицо его было крайне растерянным.

Вскоре с нами действительно поравнялись пятеро всадников в форме.

— Откуда будете? — вопросил их командир с нашивками сержанта.

— Из Хойры, — честно ответил я.

— Куда направляетесь?

— В Тилиану.

— Цель посещения Нексии?

— Поесть и передохнуть.

— Надолго?

— Вряд ли. День, может, два.

Страж замолчал; расценив заминку в традиционной форме, я развязал кошелек и достал четыре монеты:

— Вероятно, с нас причитается за въезд в город?

— Вы с ума сошли! — возмутился сержант и понизил голос: — Хотите, чтобы меня с работы поперли за взятку при исполнении?!

— Взятку? — подняла брови Глори.

— А-а, вы же не местные, — вспомнил страж. — Закон у нас такой, понимаете ли: всю предвыборную неделю городские ворота не закрываются с самого утра до полуночи. Шастай, как говорится, в свое удовольствие, учиняй безобразия и — совершенно бесплатно. Э-эх!

Последний вздох явно выражал отношение сержанта к подобным законам, а также к умникам, которые их придумывают за счет честных налогоплательщиков.

— Разумеется, мы уважаем законы, — быстро вклинилась Глори, подмигнув мне. — Но разве в законе где-нибудь сказано, что стражи не могут оказать приезжим путникам услугу и проводить их до какого-нибудь приличного питейного заведения? А то вдруг кто-нибудь станет… безобразия учинять…

Монеты с моей ладони как ветром сдуло.

— Само собой, сударыня! — залихватски подкрутил усы сержант. — Не извольте беспокоиться. Я уж им учиню…

Внутри город еще больше напоминал филиал приюта для умалишенных. Толпы праздношатающихся сторонников всех возможных партий, обменивающиеся ругательными словечками, подгнившими овощами, а порой и камнями. Митинги вокруг наспех сколоченных трибун. Мусор и объедки на мостовых. Глори была совершенно права, когда заручилась поддержкой стражи: закон в Демополисе уважали. Правда, какой-то поддатый мастеровой заорал: «Долой держиморд!» — и швырнул в нашу сторону яйцом, но не рассчитал сил. Снаряд, не долетев до ближайшего стража метров тридцать, растекся по широкой груди проходившего мимо хримтурса. М-да, не повезло… В другой ситуации стражи, скорее всего, вмешались бы, но только не сейчас.

Пока мы наблюдали за вразумлением буяна, рядом уж что-то чересчур громко залязгало и загрохотало: из переулка выступил отряд из полутора десятков пожилых леди в возрастном диапазоне от «сильно за пятьдесят» до «давно песок сыплется». Несмотря на это, глаза старух горели огнем великих свершений, ноздри хищно раздувались, а суставы бодро поскрипывали в такт шагам. Привлекший же наше внимание грохот издавали ложки и половники, которыми бабки мерно ударяли в металлические миски, сковородки, кастрюльки и дуршлаги. У одной я заприметил даже бронзовую ночную вазу времен эдак дедушки Зензириты, короля Дроздофилла.

Поравнявшись с нами, правофланговая бабка воинственно вскинула голову и пронзительно заверещала:

Призываем, как и встарь:

Воздерженцев — на фонарь!

Всех центристов — камнем в лоб!

Левых — под позорный столб!

И все остальные тут же подхватили:

Ламца-дрица-гоп-ца-ца,

За Зюгена-молодца!

Бабки промаршировали мимо, и до нас донесся затихающий в отдалении гимн:

Славься, Отечество наше законное,

Выборов честных надежный оплот!

Партия Правая волей народною

Всех супостатов зараз изведет…

— И часто у вас такое? — сочувственно спросила Глори сержанта.

— Каждые два года, — скорбно вздохнул тот. — И, что самое обидное, мы, стража, не имеем права вмешиваться, пока такая вот любительница Зюгена Красного Серпа колотит ложкой по кастрюле. Вот ежели она ею кого по ха… по лицу то есть двинет — тогда, конечно…

В следующий раз мы остановились по причине митинга. Существ двести разных рас столпились вокруг трибуны, на которой бесновался некий человек.

— …омоем наши сапоги в Великом океане! — визгливо выкрикивал он. — Все, все, все омоем! А вы представляете, что будет с этими западными уродами, когда все наши хримтурсы примутся одновременно мыть сапоги в ихнем океане?!

— Что? — заинтересованно выкрикнул какой-то хримтурс, зачем-то приподняв ногу в сапожище литров двадцать вместимостью

— Смоет! — восторженно заявил оратор. — Приливной волной смоет на фиг! Однозначно!

— Сын Юриста нынче явно в ударе, — покачал головой сержант.

— Он в этом ударе пребывает с младенчества, — хмыкнул один из его подчиненных.

— Ага. Как тогда ударили… — начал было второй, но сержант тут же прикрикнул:

— Разговорчики! Вы на службе, а стража — вне политики!

Кое-как пробившись сквозь толпу поклонников Сына Юриста, мы свернули, минут пять пропетляли по почти безлюдным (один человек на два квадратных метра) закоулкам и наконец остановились у дома с бронзовой прорезной вывеской в виде попугая, сидящего на жердочке, раскинув крылья.

— Ну вот, — махнул рукой сержант. — Лучший постоялый двор в городе «Под крылышком Спикера». Цены умеренные, народ мирный даже в эти сумасшедшие деньки, к тому же до нашего участка рукой подать. Если что потребуется — обращайтесь.

Сердечно распрощавшись с любезными блюстителями закона, мы поручили драконозавров заботам расторопного конюха и направились к двери. Оную дверь, кстати, украшали сразу два плаката. Первый гласил, что «Хримтурсы Демополиса против расовой дискриминации!», а ниже от руки было подписано: «И хрен с ними!» Со второго лучезарно скалился холеный мужчина, а подпись тем же почерком гласила: «Он — друг гномов!» Мне тут же стало интересно, хотел ли ее автор обидеть мужчину или превознести. Впрочем, скорее второе: недоброжелатели уже успели подрисовать «другу гномов» углем кошачьи усы, редкую бороду, фингал под левым глазом и большую бородавку на щеке… прошу прощения, бородавка у него была своя.

Едва переступив порог, мы тут же услышали:

— Добр-ро пожаловать, электор-рат!