Тени леса - Виктория Войцек Страница 15

Но однажды и этого ему показалось мало. Он возжелал овладеть самой Светлой Девой, а Клубок ее забрать как самое дорогое, что есть в мире.

Не выдержала тогда Эйнри, разгневалась. И отправила она Аттерана в Пак’аш, и навсегда отрезала ему путь наверх. Да только не остановило это предводителя разбойников.

С тех самых пор в ночи, в тишине можно услышать стук копыт. После чего появляются на дороге призрачные всадники, которые несутся вперед и сметают всё на своем пути. Пустеют дома и амбары, пропадают люди. Видит это Светлая Дева Эйнри, но ничего поделать не может. Радует ее лишь одно: времени Ловчим отведено не так много; порой и не попадаются им селения. Так и возвращаются с пустыми руками.

Говорят, исчезнувшие женщины становятся наложницами Аттерана, а мужчины — его новыми Ловчими. Ведь в отличие от предводителя, остальные имеют возможность выбраться из Пак’аш. И они, преданные своему господину, ищут себе достойную замену.

Улыбаетесь? Я тогда тоже улыбалась. Но недолго.

— Поднимай! Остальных! И в лес! — Гарольд повышает голос и подгоняет в спину.

Мы бежим наверх, стучим ладонями по деревянным стенам, оповещаем о том, что Ловчие здесь, пришли за нами. Никто не отвечает. И знаю я: есть еще люди, только не верят. Да и кто поверит в эти сказки? Скорее подумают, что постояльцы лишнего выпили, скучно им стало в тихом рутт-ан, вот и нашли себе развлечение странное. Много странностей может прийти в нетрезвую голову.

— Эй! — Я дергаю тяжелую дверь и заглядываю в комнату.

На столе догорает фитиль масляной лампы. Небольшую кровать, подобную той, которая досталась нам с Зенки, почти полностью занимает Дио. Здоровяк с трудом умещается на ней. Ему пришлось свесить одну ногу, чтобы та не затекла, а лицо прикрыть тканью. Свет явно мешал уснуть. А подле Торре, у самого окна, устроилась рыжая девочка. Из-за нехватки места ей пришлось прижаться к пещерному, положить голову ему на грудь. И не страшно ей ночевать с такой громадиной? Да если Дио повернуться захочет, он раздавит и не заметит даже.

— Дио! Дио! Чтоб ты…

— Красотка! — Торре вскакивает, и Сатори, не успев понять, что происходит, сползает с него на жесткую кровать. Она вскидывает руку, дает понять: с ней всё в порядке.

— Хватай девочку, и через окно — в лес. Нет времени объяснять! Живо!

Когда я забегаю к себе, слышу звук бьющегося стекла. Послушался меня пещерный, не стал в словах сомневаться.

Зенки не спит. Переворачивается с боку на бок, руки за голову закидывает, но что-то продолжает беспокоить. Не то выглядывающий из-за туч Клубок, не то собственные мысли, не то лошадиное ржание, которое становится всё ближе.

Стискиваю зубы. Осматриваюсь в поисках того, что может помочь выбраться. Но комната пуста. Здесь есть лишь стол, а с ним я не управлюсь, кровать, мой тихий спутник и моя же сумка с одеждой. Бросаюсь к ней, роюсь в вещах, попутно ругая Зенки за его бесполезность.

Наконец достаю легкую накидку и наматываю на кулак. Я не люблю портить свои вещи, как не люблю портить себя. Но у меня попросту нет выхода.

Не говорю ничего. Накрываю Зенки и несколько раз бью по стеклу. Сперва — слабо: мне страшно, что осколки вопьются в руку. Но когда вновь слышу ржание, понимаю, что конечность, пусть и израненная, пугает меня куда меньше, чем Ловчие, которые могут забрать меня в Пак’аш. Еще один удар, не глядя. Вжимаю голову в плечи, кусаю губы. И кажется, вечность проходит прежде, чем окно поддается, и его обломки, зазвенев, падают вниз, на землю.

Я хватаю сумку, убираю в нее накидку и выбрасываю наружу, а сама ставлю ногу на подоконник.

— Пора, малыш. — Легонько пихаю Зенки, а затем стаскиваю с него покрывало. — Прыгай за мной.

— Что случилось? — Он смахивает осколки и, дернувшись, прижимает ладонь к губам. Порезался, видать.

— Мы не заплатили за комнату! — нервно отшучиваюсь и повышаю голос: — Прыгай!

На мгновенье перестаю дышать. Что-то стучит в висках, в горле, а от порыва холодного ветра начинают слезиться глаза. Мне страшно. Поэтому я не чувствую сырую почву под ногами, когда приземляюсь, не чувствую жесткую траву, когда бегу прочь, забыв про вещи, про Зенки. Про все. И лишь когда оказываюсь достаточно далеко — настолько, что не вижу за деревьями руттан, — падаю на колени, сминаю пальцами стебли цветов, опускаю голову и смеюсь. У меня дрожат губы, руки отказываются слушаться, а голова становится такой легкой, будто еще немного, — и свалюсь в обморок.

— Ишет! — до моих ушей доносится голос Зенки.

Не отзываюсь, пытаюсь отдышаться, но вместо этого вновь захожусь смехом. И наконец падаю. Заваливаюсь на бок, затем — на спину. Прижимаю грязные ладони к лицу, мотаю головой. А когда убираю, то понимаю, что я всё еще здесь, в Ру’аш. Что над моей головой — чернеющее полотно, а на нём, там, где небо тучами не затянуто, сверкая и перемигиваясь, танцуют дети Эйнри.

— Ты в порядке?

Зенки опускается рядом. Я тут же хватаю его за руку и прижимаю ее, такую теплую, к щеке. Он настоящий. Такой же, как земля под моими лопатками, и как падающие на лоб капли. Кажется, начинается дождь.

— Да, — шепчу в ответ. — Мы живы, Зенки. Живы.

Я не двигаюсь с места. Я слушаю. Звон бьющейся посуды, который звучит в отдалении, ржание лошадей. И голоса. Кричат так громко, что хочется зажать уши. Но у меня нет на это сил. Я откидываю голову назад, подставляю лицо каплям. Они холодные. И так приятно шумят, когда ударяются о густую листву, а затем соскальзывают и продолжают свое стремительное падение. Будь всё иначе, я прокляла бы этот дождь. Но я улыбаюсь.

Кажется, будто я закончилась. Как деньги, еда или книжные страницы. Я просто лежу, лишь иногда вздрагивая от холода. Не поднимаюсь даже тогда, когда нас находят остальные. Когда ко мне склоняется Гарольд и осматривает, а затем касается щек и лба, чтобы понять, всё ли в порядке. Мои спутники говорят о чем-то, но я не могу понять. Их голоса заглушает усиливающийся дождь.

Дио поднимает меня на руки. Он гладит перепачканные грязью волосы, пытается убрать их, но пальцы путаются. Пещерный недовольно щелкает зубами, снимает ткань со своей головы и набрасывает мне на плечи. И вот я сижу, мокрая и дрожащая, и держусь за его сильную шею. Торре ступает легко, старается не беспокоить. Одна из теплых широких ладоней лежит у меня на спине и иногда заботливо поглаживает.

Кажется, что разум помутился. Ведь вижу всё, слышу, а не могу и слова сказать. Только пальцы крепче сжимаю да губы кусаю, чтобы убрать эту нервную улыбку. Сама себя до сих пор не понимаю. Я была в шаге от гибели, от Пак’аш, но спаслась. Мне бы радоваться, плясать, раскинув руки. Но не получается.

— Красотка? — меня снова зовут, касаются кончиком носа холодного уха, которое тут же дергается. Не любит, когда трогают. Ой, не любит. — Живая! — восклицает Дио и тут же получает в ответ мое недовольное:

— Живая. Не кричи только.