Мефодий Буслаев. Огненные врата - Дмитрий Емец Страница 15

Юноша взвешивал, холодея от тоски. На одной чаше весов были все его тайные надежды, которые он лелеял четырнадцать долгих лет, но особенно сильно, конечно, в последние годы, когда Лигул, не объясняя зачем, вместе с очередной дохлой кошкой (кажется, в праздник самоопределения Тартара) прислал ему большую стопку журналов из человеческого мира. Это были глянцевые журналы из тех, что лежат на столиках в парикмахерских и у зубных врачей, очень обтрепанные, не исключено, что из парикмахерской и взятые.

Для Виктора, умевшего только выживать, убивать и маскироваться, это стало окном в новый мир. При сером и вечно размытом освещении Среднего Тартара он приникал к этим журналам. Жадно вглядывался в яхты, пальмы, спортивные машины, в каждое холеное женское лицо, в каждого преуспевающего бизнесмена, казавшегося ему невероятно дряблым и беспомощным, сколько бы охраны его ни окружало. Он бы прикончил таких и сотню, даже если бы его выпустили на них с голыми руками, а им, напротив, раздали бы всем секиры, мечи и топоры.

Виктору с его простыми, Большой Пустыней сформированными понятиями казалось, что человеческий мир – легкая добыча. Только бы его туда отпустили! Конечно, он легко сумеет перебить этих ожирелых воинов, забрать их еду, женщин и роскошные дома. Получить их безделушки и скоростные повозки, которые были явно лучше той громыхающей колесницы, которую он смастерил своими руками. Еще бы: ради каждой сохранной деревяшки или целого гвоздя ему приходилось прорывать многометровый котлован!

На другой же чаше весов была ЕГО ПТИЦА, у которой хватило глупости к нему привязаться. Иногда Виктор спрашивал себя «почему?» и понимал, что причина, возможно, крылась в том, что он единственный во всей Большой Пустыне иногда ласкал ее, жалел и не пытался убить. И птица платила ему за это тем единственным, чем могла – своей жизнью.

А хуже всего было то, что Виктор чувствовал, что его внутренний выбор уже совершился.

За спиной у Лигула как-то незаметно выросли четыре молчаливых стража его личной охраны – из тех, чью верность глава мрака щедро оплачивал отборными эйдосами. У двух первых были короткие мечи, у задних – метательные копья. Виктор смотрел на синеватые наконечники. Смерти он не боялся, но Большая Пустыня хуже смерти. Смерть – неприятное мгновение, иногда, правда, затянутое, но все равно конечное, Большая же Пустыня – пустая и страшная вечность.

– Я не расслышал ответа! – напомнил Лигул незаинтересованным голосом.

– Да, – выдавил Виктор глухо.

– Что «да»?

– Согласен.

– На что согласен? Говори полным предложением! – усиливая унижение, потребовал Лигул.

– Я… убью свою птицу.

Лигул ничем не выдал радости, лишь дрогнул крыльями носа, однако бонзы безошибочно ощутили: глава канцелярии до крайности доволен. Та неназванная сила, что стоит за светом, не дремлет и в Тартаре, складывая из поступков, как заметных, так и малозаметных, дальнейшую судьбу эйдоса в вечности.

Виктор Шилов выскочил первым, чтобы оказаться у своей птицы прежде, чем из канцелярии начнут выходить начальники отделов. За Виктором потянулись бонзы мрака.

Бельвиазер приотстал, чтобы шепнуть Мамзелькиной:

– Парню ничего не известно о законах мироздания! Откажись он – мы уничтожили бы его тело, но никогда не смогли бы оставить в Тартаре его душу!

– И, мила-ай! Ты словами-то не части! Не знаешь ты Лигула! Ты на ход вперед все видишь – он на три… – так же шепотом отвечала старушка. – Бойца-то какого вырастил! Да еще человека! Да еще с эйдосом! Умение ему дал Хоорса, а характер выковал в Большой Пустыне! Такие фигуры на доске раз в сто лет появляются! Теперь главное – его к себе привязать, чтобы не рыпнулся!

Бельвиазер вопросительно вскинул брови:

– Разве так привязывают? Парень-то птицу убьет, но Лигула возненавидит!

Мамзелькина хихикнула, двумя пальцами натягивая верхнюю губу, чтобы скрыть отсутствие передних зубов.

– И пущай ненавидит! Главное, чтобы переступил. Переступит – отрежет себя от помощи света. А без нее все одно наш, хоть исплюйся… Думаешь, полицаи, которых из пленных вербовали, очень Гитлера своего усатого любили? Попадись он им ночью и без охраны – живым бы закопали. Да только нахлещутся водки – деревни жгут. Женщин на штыки, а младенцев в колодцы. Таскаешься, бывалоча, за ними – плохую работу докашиваешь. Самой противно!

* * *

Бонзы мрака разглядывали огромную птицу, впряженную в повозку. Виктор, успокаивая, обнимал ее за шею, поглаживая нарост под клювом. Их окружала толпа, состоявшая в основном из любопытных канцеляристов. Некоторые для пущей воинственности ощетинились найденными в чулане алебардами, валявшимися без дела со времен последней войны с Эдемом.

Один из горе-вояк уже лежал под деревом с забинтованной головой и ругался на санскрите, вставляя отдельные персидские выражения.

Виктор ни разу не взглянул ни на него, ни на бонз. Он взял страуса за нарост внизу клюва и принялся тереть его двумя руками – сильнее, чем прежде. Он знал, чего добивается. Мощные ноги громадной птицы расслабились от удовольствия. Она легла и, вытянув шею, закрыла глаза. Левой рукой продолжая придерживать нарост, правой Виктор достал четырехгранный кинжал – узкий, похожий скорее на длинный кованый гвоздь. Несколько секунд он смотрел на него, набираясь решимости, а потом, намечая, коснулся кинжалом маленькой, едва заметной впадины в массивных костях черепа, на два пальца выше линии глаз.

Страус, потревоженный неприятным прикосновением, начал открывать глаза, но тут, отпустив нарост, Виктор с силой ударил основанием левой ладони по плоскому навершию кинжала, на всю длину узкого клинка вогнав его в мозг птицы.

Страус вскочил, высоко подпрыгнул, а потом упал на бок, и шея его выгнулась, коснувшись хвоста. Ноги продолжали бежать, но, так как страус лежал на земле, получалось, что он вертится на одном месте вокруг закинутой назад головы. Наконец он затих, и только правая нога продолжала вздрагивать.

Оставив кинжал торчать в голове у птицы, Шилов поднялся и, глядя перед собой, двинулся на толпу канцеляристов. Ладонь он держал на рукояти меча. Канцеляристы торопливо раздвинулись.

Буонапарте с пингвиньей застенчивостью подошел к Барбароссе и шепнул ему на ухо:

– Прекрасный момент для вызова! Здесь-то не запрещено обнажать клинки! Пора ему познакомиться с германской мощью и отвагой!

Барбаросса, пылая рыжей бородой, воинственно заступил юноше путь. Виктор поднял остановившееся, больше никого не передразнивающее лицо. И – Барбаросса шагнул в сторону, уступая дорогу. Все это заняло не больше двух секунд и было замечено только теми немногими, кто стоял совсем близко.

Виктор миновал его и, не оглядываясь, скрылся за серыми стенами низких строений. Барбаросса, смущенный своим внезапным малодушием, мнительно всмотрелся в подчеркнуто незаинтересованное лицо Буонапарте.

– Я не боюсь щенка!.. Надо будет: изрублю в капусту! Но я-то дархом рискую, а он чем? Шкурой своей жалкой? Единственным тусклым эйдосом!