Инка - Улья Нова Страница 15

Нас было двое у отца: я и брат Атауальпа [10], и оба – разные. Отец наш был ничего себе – ему принадлежало все в краю, где мы жили, он назначал и цены на зерно, и цены на шерсть, ему принадлежали реки, горы, луга, пастбища. Соседи боялись его и сторонились. Брат, что называется, родился на своем месте – ему с детства нравилось понукать нянечками и пинать садовника, ласкал взглядом владенья, предчувствуя, что когда-нибудь все это станет принадлежать ему. И он здорово подходил на место хозяина, лучше не придумаешь. Но в семье больше любили меня, предрекали мне все эти угодья в наследство. В детстве я был тих и задумчив оттого, что был глубоко несчастен. У отца было все: и поля, и горы, и реки, но никто не хотел исполнить мою мечту, никто не решался подарить мне ястреба. Есть более удачливые дети, они мечтают о новой удочке, о щенках, о море. Мама и нежно, и покрикивая, убеждала меня, что хищная птица – плохая игрушка для ребенка. «Я совсем не хочу, – тараторила она, – чтоб какой-то ястреб, чего доброго, выклевал моему сыну глаз, повредил лицо или загадил мебель в моем доме. Кто знает, что этой птице в голову взбредет, возьмет да и заклюет любимых отцовых цесарок, вот будет шуму». К тому же ястреб будет отвлекать, а ее маленькому Уаскаро надо все силы отдавать учебе. Я тоскливо обозревал свое будущее в колледже и о хищной птице мечтал все больше. Как большая могучая птица в один прекрасный день появится и унесет меня на своих крыльях далеко от владений отца, от наследства, от размеренной, сытой жизни, от всех моих будущих бед и неприятностей в какой-то Новый Свет, в далекую страну. Хищная птица, сильная, с крючковатым клювом и зорким взглядом заняла все мое воображение: как-то ночью в небе между скоплений звезд я обнаружил огромную черную пустошь в виде кондора. Мои родители не могли понять, отчего любимый сын дичится, стал нелюдимым и хмурым.

Летом к нам неожиданно приехал дед. Он нагрянул без предупреждения, приведя родителей в полное отчаяние своим появлением: однажды утром свистом оповестил всех о своем приезде, да так, что в округе испуганные птицы сорвались с ветвей, а разбуженные куры и цесарки заголосили. Стоило понаблюдать, как насупился отец, как застеснялась-запричитала мать, не зная, под каким бы предлогом вежливо отослать восвояси бедняка-отца, который еще и большой чудак, может наделать шуму и запятнать репутацию кого угодно. Я взглянул на лица моих родителей, когда они шли по дорожке к воротам, от их желчи, от их лицемерия меня бросило в дрожь, морской еж разросся в моем горле, я задрожал от негодования и побежал деду навстречу, опередив остальных.

– Что вы сделали с ребенком, я его не узнаю, парень завял, – были первые его слова.

Его хриплый, прокуренный голос старого моряка слышу и сейчас. Его нагловатая, развязная манера, беззубый, пустой рот старого индейца, чьи последние годы проходят в нужде и лишениях, я вижу и сейчас, словно это было вчера.

Те несколько недель, пока дед жил у нас, даже солнце стало светлее и веселей. Дед аккуратно расспрашивал, что да как, кто меня обижает, и почему я не хожу купаться, почему не ловлю бабочек, не строю с приятелями шалашей, и почему, когда дети на улице играют, они редко зовут меня с собой. Наконец я все выложил как есть: мечтаю о хищной птице, хочу унестись на ее могучих крыльях далеко-далеко, в Новый Свет. Дед выслушал меня с пониманием, помолчал, а потом с улыбкой спросил:

– А тебе самому никогда не хотелось стать ястребом? Представляешь, ты паришь над полями и холмами, легкий, мускулы крепкие, а глаза – зоркие, видят земли с высоты, видят пеструю картинку, озаренную солнцем, оно рядом, в прохладе небес. Ты один, не ждешь помощи ниоткуда, не собираешься в стаю, тебе нечего бояться, ведь врагов у тебя нет, а сам ты не будешь нападать понапрасну. Ты с достоинством паришь над холмами, постепенно разгадывая тайны этой пестрой земли.

Так сказал дед, и его слова поразили меня до глубины души. Родители приходили все в большее отчаяние от присутствия старика. Сначала они старались намекнуть, что его место не здесь, а потом почти напрямую выпроваживали-выставляли его. «Он задумал жить у нас. Так и вьется вокруг Уаскаро, хватит нам одного чудака в семье», – расслышал я как-то бормотание отца перед сном. Мать молчала, но ее молчание было покорным и возмущенным – она негодовала, почему старику не сидится в его хижине, зачем он приехал нарушать мир и покой семьи. На следующее утро, за завтраком, когда деда грубо оборвали и указали на дверь, я попытался заступиться, это был мой первый бунт, я визжал, кричал и шипел, как птенец хищной птицы, который только что освободился из тюрьмы яйца, – пушистый, еле держится на ногах и дрожит. Меня вывели из-за стола, лишили обеда и отправили на чердак. Даже не знаю, как деду удалось пробраться туда ко мне, мы сидели на стареньком матрасе, а комнатка, меблированная старыми комодами и тумбочками, которые жалко было выбросить или сжечь, освещалась двумя оконцами на покатой крыше, в которые заглядывало солнце. Я еще всхлипывал, чтобы поскорей забыть эту неприятную, постыдную сцену, дед обнял меня и начал:

– Когда я был чуть постарше тебя, мне не приходилось мечтать о хищной птице – я пас лам и альпак, чтобы заработать денег, помочь матери и вырастить братьев. В предгорьях пастбища безлюдны, вечером я заворачивался в спальный мешок и рассматривал звезды. Иногда неожиданно приезжал хозяин скота, он был груб, щелкал кнутом по сапогу и отчитывал меня за безделье. Он кричал, что я плутую, что я идиот и грозил уволить без жалования. Вечером, когда он наконец уезжал, мой мир оставался разбитым и растерзанным, горы и травы не радовали, я сворачивался в клубок и лежал, бездумный и бессильный, с закрытыми глазами. Было пусто, печально, усталость овладевала моим телом. Я думал: а зачем мне так мучиться, можно же обойтись и без денег, пусть братья выкарабкиваются сами, бросить все, этих альпак, хозяина-грубияна, убежать в Лиму и устроиться помощником в аптеке, в овощной лавке или в мастерскую по ремонту обуви. Однажды, когда я застыл, неподвижный и обиженный, какое-то тепло легло на мою щеку. Я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился дикий пако, самец альпаки, и перебирает губами спальный мешок, даже пробует на вкус мои волосы. Боясь шевельнуться и спугнуть, я рассмотрел его, в темноте он был большой, лохматый и печальный. Постояв надо мной, он медленно исчез в темноте и, видно, унес мои раздумья – я даже забыл, из-за чего печалился и полночи рассматривал созвездия, темноту и Звездную Реку. Потом одна из альпак заболела и умерла, я был сам не свой, крутился, злился и не знал, чего бояться больше – гнева хозяина или того, что уака предгорий недовольны мной и наслали болезнь на стадо. Ночью я никак не мог заснуть, сжавшись, я представлял, что завтра брошу все и убегу, мне казалось, что это не я, а какой-то чужой, грубый человек лежит и ворчит на весь мир. И тогда снова появился пако. На этот раз я видел, как он приближается – темное, будто межзвездная пустошь, пятно отделилось от ночи, спускалось по склону горы. Он подошел близко, замер и смотрел на меня. Я протянул руку, он испуганно дернулся, но все же позволил погладить по шелковистой, густой шерсти. Потом были дожди, бесконечные дожди, и я тяжело заболел. Я лежал несколько дней в хижине на мокрой, размытой земле, меня знобило, лихорадило, наверное, я бредил, но никто не приходил мне на помощь, и еды у меня не было. И воды – тоже. Между тем становилось совсем худо, я терял сознание, бредил, метался по земле. И вот среди ночи в приоткрытую дверь медленно и степенно вошел кто-то. Еле-еле приподняв голову, я увидел или мне показалось, что это был тот самый дикий пако. Не хватало сил прогнать его. Не было сил даже на то, чтобы немного приподняться и получше разглядеть его. Пако замер на пороге и осторожно принюхивался. Потом мне показалось, что он двинулся ко мне. Он топтался вокруг меня и грел дыханием сырой воздух хижины. Он бродил кругами, все быстрее и наконец рванулся вскачь, встал на дыбы. Шкура упала, и через мгновение вокруг меня бродил и бормотал не пако, а невысокий худой человек. Я не мог различить его черты в темноте, все, что я помню, – столп огня, который вырвался из его рта и лизнул мои щеки. Он весь дымился, бродил вокруг меня и велел не спускать глаз с пламени. Пламя окутало его и стало его алой гривой. Его движения были плавными, на ходу он тихо объяснял, что всякий, кто наделен своим особым ритмом, – примечателен, а кто заразит мир своей медлительностью или поспешностью или рывками – велик, вне зависимости добр он или зол.