Однажды где-то… - Наталья Фуртаева Страница 15

Звали моих русалочек Неда и Леда. Хвостов у них никаких нет, обычные ножки, кстати, очень даже стройные. Всего и отличия от людей — пониже лопаток жаберные щели да между пальцев нежная перламутровая перепонка. Ну и долго без воды они не могут, кожа пересыхает, на солнце тоже долго нельзя — кожа уж больно нежная, обгорает быстро. Потому и бывают они на берегу обычно но чью, при луне. Меня приглашали — хоровод водить, песни петь, купаться. А одеты они в коротенькие травяные юбчонки, и еще у них ожерелья из ракушек. Обещали мне такие же подарить.

А что на дно людей утаскивают, чтобы русалками сделать, — это вранье, чушь полная. Русалки из икры выводятся, как рыбы. Только очень редко такое случается, а потому детей берегут. Это мне потом и Яська подтвердил. Родители моих русалочек жили далеко отсюда, в море. А девчонок отправили к деду — здесь спокойно, тихо, девочки в безопасности. Что за опасность им там грозила, они рассказывать не стали. Испуганно переглянулись и даже как-то съежились. Я не стала настаивать, захотят — сами расскажут. Ушла я от них к вечеру, клятвенно пообещав прийти завтра

А дома меня уже с нетерпением ждал Вереск:

— Ну где ты запропастилась, Татка? Рысь сказал, что ты с русалками дружбу свела? Это правда? А меня с ними познакомишь?

— Обязательно! Они такие милашки, тебе понравятся.

— А когда? — сразу загорелся Вереск. Его после знакомства с Яськой уже и другие нелюди не пугали, скорее наоборот. Во братец у меня раздухарился!

— Не знаю, надо, чтобы и они согласились. Но я их обязательно уговорю. Идет?

— Конечно, идет! — Вереск так и просиял всеми веснушками. Я его и впрямь как брата младшего или как сына люблю. Ну, если мой настоящий возраст учитывать, то скорее — второе.

— Да! Сестрица, я ж чего тебя ищу-то! Караван степичей пришел, идем быстрее, они уж за первую ограду втягиваются. Караван большущий! Ты ж никогда не видела, идем!

А у меня внутри вдруг зазвенел звоночек не определенной тревоги. Что-то было неправильно. Вот только что именно? Но звоночку этому я уже привыкла доверять. Так что сломя голову я на караван смотреть не кинулась. В крепости я все еще ходила в своем прикиде «вполне околоделовой женщины двадцать первого века», по Ленкиному определению. К моему странному наряду привыкли и уже внимание не особенно обращали. Но перед новыми людьми мне почему-то жутко не захотелось светиться. Вереск спорить не стал. Напротив, помог мне подобрать подходящую одежку из свое го немудреного гардероба — просторные штаны, длинную рубаху и плащ, а на голову какой-то колпак. Ой, на огород поставь — все вороны от хохота сдохнут. Зато с маху и не разберешь, какого пола это чучело.

Когда мы заявились наконец на гостевое поле, караван уже обустраивался на отдых. Караван и впрямь был большой — больше тридцати повозок. Повозки — здоровенные пароконные арбы на высоких колесах под разно цветными пологами — распрягали чернявые узкоглазые и скуластые люди. Блин! Ну чем не монголы! Только что волосы кудрявые, как у цыган. Этот монголо-цыганский гибрид изъяснялся на очень похожем на полесский языке. Так что я почти все понимала. Одеты «гибриды» были в кожаные штаны и кожаные безрукавки, так что видны были бугры мышц под темной то ли от загара, то ли от грязи кожей А ничего-крепкие мужички! Каждый, как Шварценеггер. Вот только лошадиным потом от них воняет, господи спаси! Не моются они, что ли?

Хозяин каравана мало чем отличался от остальных караванщиков, разве что золотой цепью со здоровенной бляхой на голом пузе. Молодой и очень красивый «гибрид», это я сразу отметила, он разговаривал со Стояном и Наной чуть в стороне от суеты и гомона распрягающегося каравана. Не знаю, о чем у них шла речь, но и Нана, и Стоян выглядели хмурыми. Из одной повозки на свет божий вылезли две хорошенькие девчушки лет по пятнадцати с коротко стрижеными волосами и в богатых шелковых халатах. Следом за ними показалась служанка — пожилая тетка в черном глухом платье и темном платке.

— Рабыни-наложницы, — шепнул мне Вереск.

И я сразу возненавидела красавца-караванщика — рабовладелец долбаный!

Звоночек тревоги не смолкал, поэтому я близко к повозкам не подходила, наблюдала издали. Тем более что, спасибо Кедрам, зрение у меня теперь было отменное.

Уже горел костер, и толстый повар суетился у здоровенного казана. Интересно, почему все повара толстые? На нашей заставе кашевар тоже отличается дородностью. Я вдруг поймала себя на том, что думаю о заставе — наша. Да-а, быстро я… Стоян и Нана, закончив разговор, прошли в крепость мимо нас. Меня они, конечно, заметили, но и виду не показали. А мой пугаловский наряд они, похоже, одобрили.

Вечером на гостевом дворе состоялся настоящий концерт. С караваном прибыл какой-то знаменитый заморский бард, который хотел непременно спеть для нашего гарнизона. Хозяин каравана всячески расхваливал его таланты и настойчиво приглашал Стояна и Нану на вечернее представление. Они отказались, но половине гарнизона такое разрешение было дано. Другая половина, кроме дозорных на дальних стенах, слушала концерт прямо со стены, ничего — все было хорошо слышно. Голос у этого барда был такой, что и Шаляпин обзавидовался бы.

В накативших сумерках мы чинным полу кругом расселись с одной стороны костра, с другой стороны устроились караванщики, подобрав под себя ноги. Я с Вереском и с Рысем устроилась позади своих. Рысь все еще не до конца доверял мне, но его присутствие рядом меня устраивало. Звоночек и не думал затихать. Но что за беда меня ждала — так и не прояснилось. Так что пусть уж Рысь меня пасет, надежнее как-то.

Заезжий певец был разодет в какие-то не мыслимой пестроты и яркости тряпки. На шее переливалось радугой ожерелье из самоцветов. Длинные кудри надо лбом были перехвачены золотым обручем с султаном из пышных перьев. Ой, держите меня семеро — Филя Киркоров! его бы еще умыть да подкрасить — копия! Я едва не заржала на Ленкин манер. Пришлось край плаща в рот запихивать, чтобы удержаться. Мои маневры с плащом не остались не замеченными спутниками, но и Вереску, и Рысю они даже понравились. Суровым воинам по-павлиньи разряженный мужик явно претил.

Но вот певец настроил какой-то странного вида инструмент, тихонько тронул струны и запел, и мы сразу простили этот дурацкий на ряд. Сначала пел негромко, заставляя прислушиваться к себе, успокаивая все еще устраивавшихся поудобнее зрителей. Но голос креп, набирал силу и вот уже величаво поплыл над замершим гостевым полем, над засыпающими лесом и озером, проникая через высоченный тын в крепость. Это был настоящий артист — суперстар! Продюсеры бы его в нашем мире друг у друга рвали.

Он пел какие-то баллады о героях, о сражениях и походах, о дальних странах и красавицах, ожидающих своих возлюбленных… Его голос заставлял трепетать от восторга или кусать губы от непереносимого горя, сжимать кулаки от гнева или ронять слезы от нежности и печали. Он владел эмоциями слушателей, как струнами своего сладкозвучного инструмента. Ничего подобного я в жизни не слышала. О-о, его голос был оружием, и оружием страшным. Я постепенно начинала это осознавать, но мысль эта была какой-то вялой, недодуманной.