Иная - Сьюзан Хаббард Страница 14

— Или не познаешь. — Он сплел пальцы. — Я согласен, конечно, что стиль его письма напыщен, порой претенциозен. И эти курсивы! — Он покачал головой. — Как сказал один из его коллег-поэтов, По был «на три пятых гением, а на две — сливочной тянучкой».

Я улыбнулась (на сей раз по-настоящему).

— Тем не менее, — продолжал отец, — его специфическая манера призвана помочь читателю выйти за пределы знакомого, прозаического мира. А нам чтение подает, полагаю, некоторое утешение.

Никогда прежде мы не говорили о литературе в таких личных выражениях. Я подалась вперед.

— Утешение?

— Хм… — Казалось, ему трудно подобрать слова. — Понимаешь… — Веки его сомкнулись, и, пока глаза были закрыты, он произнес: — Думаю, можно сказать, что он описывает то, как я иногда себя чувствую. — Он открыл глаза.

— Напыщенным? Претенциозным?

Он кивнул.

— Если ты и испытываешь такие чувства, то ничем этого не выдаешь.

Часть меня продолжала изумляться: «Папа говорит о своих чувствах!»

— Я стараюсь, — отозвался он. — Видишь ли, с формальной точки зрения По был сиротой. Его мать умерла, когда он был очень маленьким. Его взял к себе в семью Джон Аллан, но официально так и не усыновил. И в жизни, и в творчестве По демонстрирует классические симптомы осиротевшего ребенка: неспособность принять потерю родителя, стремление к воссоединению с умершим, предпочтение воображения реальности. Короче говоря, По был одним из нас…

Наша беседа резко оборвалась, в дверь библиотеки громко постучала кухарка Рут. Отец вышел в коридор переговорить с ней.

От избытка неожиданной информации я вся была как на иголках. «Одним из нас»? Папа тоже был «осиротевшим ребенком»?

Но больше я в тот день ничего о нем не узнала. Новости, принесенные Рут, заставили его спуститься вместе с ней в подвал. Я побрела к себе в комнату, голова у меня шла кругом. Я вспомнила, как отец читал «Эннабел Ли», и в памяти всплыли слова По из «Философии творчества»: «Смерть прекрасной женщины, вне всякого сомнения, является наиболее поэтическим предметом на свете; в равной мере не подлежит сомнению, что лучше всего для этого предмета подходят уста ее убитого горем возлюбленного» [5]

И я думала о Морелле, о маме и о себе.

Вскоре позвонила Кэтлин. У нее уже начался учебный год, и мы редко виделись с той последней встречи на треке. Но на сегодня школа закончилась, сказала она, и ей надо меня повидать.

Мы встретились в бельведере в дальней части сада за домом. Что, я еще не упоминала об этом месте? Это была открытая шестиугольная постройка, круглую крышу которой венчал небольшой купол, в точности как на доме, только поменьше. Единственной мебелью служили мягкие скамьи, и мы с Кэтлин провели здесь немало вечеров, «тусуясь», как она это называла. Бельведер означает «красивый вид», и наш этому вполне соответствовал: он выходил на сбегающий вниз склон, покрытый лозой и разросшимися кустами шиповника, от аромата темно-малиновых цветов сам воздух казался розоватым.

Я лежала поперек на скамейке и наблюдала за стрекозой (штопальщица зеленая обыкновенная), хотя она вовсе не выглядела обыкновенной, застыв на карнизе и медленно поводя в воздухе прозрачными крылышками. Влетела Кэтлин с развевающимися волосами и раскрасневшимся от быстрой езды лицом. Влажный воздух и духота обещали очередную вечернюю грозу.

Она вытаращилась на меня сверху вниз, отдышалась, а затем принялась хохотать.

— Гляньте… на… нее, — произносила она между приступами смеха. — Богиня… отдохновения.

— А ты кто? — спросила я и села.

— Я — твоя спасительница.

Она вытащила из кармана джинсов пластиковый пакет, открыла его и вручила мне маленький синий фланелевый мешочек на шнурке. От мешочка сильно пахло лавандой.

— Надень, — сказала подруга. У нее на шее висел точно такой же.

— Зачем?

Стрекоза тем временем улетела.

— Для защиты. — Она плюхнулась на мягкое сиденье лицом ко мне. — Я тут провела кое-какие исследования, Ари. Ты знаешь что-нибудь о растительных чарах?

Я не знала. Но Кэтлин просидела какое-то время в библиотеке и теперь была специалистом.

— Я собрала лаванду у вас в саду и календулу у соседей, — сказала она. — Они защитят тебя от зла. В свой я положила базилик из маминых кухонных запасов — заклинания лучше работают, если травы собраны у собственного дома. Фланель? Она из старой наволочки, но я прошила мешочки шелковой ниткой. Надень.

Я скептически относилась к любым суевериям, но не хотела ее обижать.

— Очень предусмотрительно с твоей стороны.

— Надень, — повторила она, сверкнув глазами.

Я просунула голову в шнурок.

Она оживленно закивала.

— Вот так, молодец, — сказала Кэтлин. — Слава богу. Я несколько ночей не спала, думая о тебе. Что, если отец прокрадется однажды ночью в комнату и укусит тебя в шею?

Мысль была настолько абсурдной, что я даже не рассердилась.

— Это смешно.

Она подняла ладонь.

— Я знаю, как ты любишь отца, Ари. Но что, если он не сможет удержаться?

— Спасибо, что позаботилась обо мне, — сказала я, чувствуя, что подруга зашла слишком далеко, — но беспокойство твое неуместно.

Она помотала головой.

— Обещай, что будешь его носить.

Я собиралась снять его, как только она уйдет, а пока поносить, дабы успокоить ее. По крайней мере, пахло приятно.

И все же амулет я не сняла, но не потому что боялась папу, а потому что мешочек с лавандой был знаком любви Кэтлин ко мне. Ну вот я и сказала это: «любовь». То, что существовало между мной и отцом, было чем-то другим, включавшим и взаимное уважение, и семейный долг, интеллектуальный диспут, — и ничто из этого нельзя недооценивать, но — любовь? Если мы и испытывали ее, то никогда не употребляли это слово.