Ночь на площади искусств - Виктор Шепило Страница 14

Оратор обхватил голову руками и сел на мостовую. Вид его был жалок и возбуждал сострадание. Многие повернулись к залу — в самом деле, мрачная тайна чудилась в этом огромном здании. Разноцветные блики иллюминации играли в узких высоких окнах. Кривые загадочные тени возникали и исчезали на фасаде. Зал был огромен и пуст. Невольно думалось — что же там в самом деле происходит? И почему у этого очкарика такое предчувствие?

Кураноскэ молча наблюдал из своего укромного уголка, потягивая пиво и жуя соленые орешки.

Вскоре пришло время выступления, и публика начала подтягиваться к эстраде.

— Хватит! Наши споры и прогнозы так же смешны и недостоверны, как гадание на бараньей лопатке. Музыка!

Каких только ансамблей не приехало! И обычные классические, и самые невероятные: унисон басовых тромбонов, дуэт малых барабанов… Словно из небытия возникли старинные инструменты: букцины, цитры, азиатские волынки, бонанги, теобры, кифары. Волнующей мелодией звучали уже сами вычурные названия: виола-помпеза, виола де Бардоне, виоль д'амур — инструменты, о которых, казалось, начисто забыли.

На центральной площади снова первым выступил симфонический оркестр, только на сей раз с хором. Были исполнены фрагмент оратории Гайдна «Сотворение мира» и финал малоизвестной оратории Шумана «Рай и Пери». Затем — камерный хор студентов, после хора — шотландский фольклорный ансамбль. Все это было интересно, но зрители, подогретые напитками и фестивальным ажиотажем, ждали чего-то вовсе необычного, со сквознячком и встряской. Иначе что же это за ночное гала-представление? И сюрприз не заставил себя долго ждать.

На помост запрыгнул рослый, заросший и заметно плешивый бард с томными глазами пророка. В руках он держал банджо. Сбоку по ступенькам медленно взошел большой белый пеликан — с кудрявыми перьями на загривке и кожистым мешком под нижней челюстью. Глаза его были розовыми и тоже казались томными. Фамилия артиста была знаменитая — Гендель. Или, как он себя объявил, Пауль Гендель Второй. Пока приспосабливали к подставке, на которую взгромоздился пеликан, специальный микрофон с непробиваемой победитовой сеткой, Гендель Второй рассказывал о поисках «новых форм и сочетаний» в искусстве.

Зрители, толпившиеся возле эстрады, пытались подманить пеликана сушеной рыбой. Пеликан рыбку брал, но не ел — складывал в свой мешок. Кто-то кинул резиновый мячик. Пеликан поймал его, но тут же далеко выплюнул. Клюв его был словно огромный сачок. Пауль разъяснял навязчивым зрителям, что сейчас пеликана не следует отвлекать и тем более кормить, так как накормлен он достаточно, а перекормленный артист хуже жулика. Подставку с пеликаном отодвинули подальше от экзальтированной публики. Гендель Второй дал несколько вступительных аккордов на банджо и негромко запел. Пеликан стоял, глядя поверх толпы, и незаметно для хозяина глотал припасенную пищу. Затем, опустив голову, стал как бы прислушиваться к хозяйскому пению. По мере нагнетания энергетики в голосе Генделя пеликан начал тревожиться, нервно переступал с лапы на лапу, ерошил перья. Вдруг он вскинул голову, вытянул клюв к микрофону и издал долгий протяжный крик.

Такое начало площадь встретила одобрением и аплодисментами. Одобрение прибавило артистам уверенности. Гендель нагнетал звук, пел яростно, запрокидывая свою лохматую голову, время от времени подавая знак птице. Пеликан освоился, осмелел, кричал в такт и не в такт все громче, пронзительнее. Перепуганный ребенок попросился на руки, прижался к материнской груди, кусая ее и царапая. А мать не чувствовала боли — она аплодировала. Первый номер был встречен шквалом аплодисментов. Пауль Гендель Второй по просьбе зрителей рассказал, что обучением пеликана он занимался четыре года под руководством опытнейшего орнитолога Файнзильберга, ныне, к сожалению, покойного.

Пеликан стал музыкально чуткой птицей, и ему доступны довольно сложные композиционные формы, с которыми они рады сейчас познакомить публику. Программа их состояла из специально сочиненных Паулем Генделем произведений для человеческого голоса, банджо и пеликана. После длительных наблюдений и раздумий Пауль пришел к выводу: в этой жизни все неразделимо. Все на Земле едино: животный мир, человек и создания рук человеческих. Все дополняет друг друга, образуя гигантское живое целое, — это мало понять, это нужно ощутить. Поэтому он, Пауль Гендель Второй, и создал трио, в котором все равнозначны и незаменимы. Композитор, банджо и пеликан. Человек в этом трио — всего лишь организующее начало. И вообще, главная задача человека на Земле — быть организатором и вдохновителем всего живого. Человек же, скорее всего, разрушитель.

— Интересно, шкура какого зверя натянута на вашем банджо? — поинтересовались насмешливые зрители.

— Смею заверить, это искусственная кожа, — с гордостью ответил Пауль, — И ботинки, и ремень, и даже ремешок на часах у меня из кожзаменителей. А для особо любопытных добавлю: я уже много лет вегетарианец. К чему и призываю своим искусством — всеобщий мир, сострадание и любовь!

Из своего обширного репертуара трио Пауля Генделя Второго показало два наиболее актуальных цикла — антивоенный и эротический. В антивоенном прозвучали «Душа океана», «Ожоги на солнце» и «Хруст костей» — проклятие тайным садистам. Эротический цикл начался зонгом «Тяжкий грех пастуха Онания» и гротескной зарисовкой «Усмешки Венеры», посвященной жертвам СПИДа. Вот в этом цикле пеликан и раскрыл по-настоящему свои возможности. Он исторгал поочередно то стоны, то крики, то вынимающий душу утробный рев, после которого полиция в лице сержанта Вилли пыталась сделать Паулю замечание и предупреждение. Но артистов было уже не осадить. Они пребывали в упоении и экстазе. В полном восторге была и публика. Даже распорядитель концерта забыл о регламенте и не сводил очарованных глаз с выступающих. В финальном номере «Стопроцентная откровенность» пеликан стонал то мужским, то женским, то своим природным птичьим голосом.

Результат превзошел все ожидания — у отдельных счастливчиков появились галлюцинации. Они видели ярко-пернатых девиц с нежными круглыми попками и блиноподобными, словно банджо, грудями. Видели мускулистых мужчин, у которых вместо фаллоса торчал пеликаний клюв, крушивший все на своем пути. Все это было озвучено звоном струн, хриплым пением и выкриками пеликана. Невинная птица вызвала из глубин подсознания такие откровения, что за квартал фонарь ночного кабаре сперва побледнел от смущения, затем покраснел от стыда, а под конец, не выдержав нагрузок, начал мигать — сначала медленно, затем быстрее и быстрее и на последнем аккорде вспыхнул и потух навсегда…

Площадь замерла, словно в параличе, но вскоре совершенно ошалевшие зрители подняли свой рев и визг. Площадь приветствовала своих новых кумиров! Да, это была настоящая победа! Давно ожидали потрясения, и оно явилось! Деревянная эстрада шаталась под артистами, словно на волнах Карибского моря. Били барабаны, трубили фанфары. Взлетали разноцветные праздничные ракеты. Все шумело, плясало, ликовало!

Еще во время последнего номера, тараня толпу и орудуя руками и ногами, словно металлическими поршнями, прорвался к эстраде и вскарабкался на нее Карлик с совершенно безумными восторженными глазами. На теле кривоногого ребенка добрым арбузом сидела огромная голова с квадратным лбом и крохотными, словно китайские пельмени, ушами. Сняв брезентовую зеленую панаму, Карлик неистово размахивал ею, извивался в дикарском танце, свистел и корчил рожи, тем самым якобы подбадривая выступающих. Затем он низко раскланивался, словно равноценный участник представления, и зрители бросали в его панаму деньги, конфеты и прочее угощение. Несколько раз Карлик высыпал это на эстраду около артистов. Аплодисменты и ликование не смолкали. Карлик в восторге принялся подбрасывать панаму вверх, и вдруг пеликан перехватил ее в воздухе своим сачком, нехотя пожевал и с силой выплюнул. Всеобщему восторгу не было предела. Карлику передали жеваную панаму, он напялил ее и состроил кислую, обиженную мину. Покуда Гендель Второй настраивал банджо, Карлик стал снимать ботинок, очевидно, желая теперь подбросить его… Но тут представление было остановлено.