Золотая ладья нибелунгов - Ирина Измайлова Страница 13

Княгиня Ольга, так и не уговорившая своевольного сына принять крещение, очень скоро склонила к греческой вере и полюбившуюся ей Младу, и её брата. Они охотно сделались христианами. Поэтому, когда князь Владимир Святославович решился креститься сам и крестить весь подвластный ему народ русичей, Добрыня стал ему в том преданным помощником.

К тому времени, к концу десятого столетия по Рождеству Христову, на Руси было уже немало крещёных людей, во многих местах давно жили прочные христианские общины, были даже монастыри, так что задуманное князем дело оказалось хотя и трудным, но небезнадёжным ^[27]. К тому же и самый обряд крещения — общее погружение в воду с совершением красивого, необычайного греческого чина — многим понравился. Это чем-то напоминало давнишнюю традицию праздника Купалы ^[28], всеми любимого, не вызвавшего у народа никакого протеста.

Но вот когда рухнули, покатились с холма и упали в быстрые воды Днепра, Волхова, других русских рек грозные изображения Перуна, Даждьбога, Велеса, о, вот тогда ропот прокатился по городам и сёлам Руси. Волхвы-колдуны, что служили прежним богам, разъярились и грозили самыми страшными карами отступнику-князю и всем, кто заодно с ним принял новую веру. Они баламутили народ тут и там, поднимали восстания, запугивали, а то и убивали крещёных. Совершилось и несколько убийств греческих священников, прибывших на Русь по приглашению великого князя. Бунтовщики надеялись, что остальные греки струсят и сами уедут прочь из мятежной страны. Не тут-то было! Христианам было не привыкать к гонениям и опасностям. Хотя много прошло уж времени с тех пор, как эту веру повсеместно гнали и уничтожали, хотя и воцарилась она в Риме и Царьграде ^[29], прижилась и во многих западных землях, но было и немало мест, где христианам приходилось трудно. Поэтому священники, прибывшие в новокрещёную страну, были готовы к службе нелёгкой, а если понадобится, и к жестокой кончине. Никто не уехал.

В Новгороде бунт произошёл самый яростный, недаром же новгородцы всегда отличались своеволием и непокорством. Но Добрыне удалось с этим справиться, он не подвёл доверявшего ему Владимира, который хоть и был ему племянником, но дружил с ним, невзирая на разницу в возрасте (Добрыня был семнадцатью годами старше).

Среди всех этих бесконечных испытаний и повседневных хлопот правителя Добрыня Малкович редко мог себе позволить устроить настоящий пир. А ведь прежде очень их любил! Святослав, хоть и не слезал с коня и провоевал большую часть своей недлинной жизни ^[30], но, когда выдавалась любая возможность, пировал с дружинушкой буйно и разгульно. До своего обращения в Христову веру так же поступал и Владимир Святославович. Да и став христианином, он не чуждался застольного веселья, куда более пристойного, нежели раньше, но всё же радостного и широкого.

А вот у Добрыни почти не получалось разрешать себе пирушки.

Но на этот раз у него был повод. Он только что вернулся из достаточно тяжёлого и кровавого похода — пришлось в который уже раз дать отпор обнаглевшим печенегам. И на этот раз — Добрыня был в этом уверен — докучные недруги уймутся надолго: они получили хороший урок, будут помнить новгородцев! Удалось не только разбить и погнать от пределов своих вотчин печенежскую рать, но и захватить ханское стойбище, которое враги поспешно покинули, но добро с собой взять не успели. Так что добыча оказалась хороша: несколько десятков коней (недруги понесли сильный урон, и не всем понадобились сёдла для бегства), брошенные луки и копья, доспехи и дорогие наряды, меховые шапки из лисы и бобра, чеканная серебряная посуда, украшения — всего немало. С такой-то прибыли ну как было не устроить праздник на своём дворе? А что ворота не нараспашку, так это намёк: кто меня по-прежнему не жалует, того и я к себе не зову, а кому я люб, так милости просим — створки дубовые чуть приоткрыты, и шире открыть их труда не составит.

Дубовые столы только что не прогибались под блюдами, кувшинами, чашами, горшками, под налитыми до краёв чарами — у посадника и знати серебряными, у дружинников и прочего люда — костяными да деревянными. Для пира подали нескольких зажаренных на вертеле кабанчиков, возложенных на громадные подносы, с которых обильно тёк и капал ароматный жирок, перепёлок и уток, которых этим утром настреляли в ближней роще и на берегу Ильменя, печёную стерлядь и копчёных лещей, крошившуюся в пальцах пареную репу, варёные бобы и нарезанный ломтями лук, мочёные, прошлого урожая яблоки и вишню, едва успевшую поспеть этим летом. Хлеб подали на стол горячим, только из печи, так что от румяных караваев шёл такой же душистый пар, как от блюд и подносов с дичью.

Может, до изысканного разнообразия княжьих пиров Добрынин пир и не дотягивал, но стол был достаточно обилен, а вся еда отменно вкусна.

Дружинники уже выпили за здравие посадника, а сам он поднял чару за их воинское искусство и отвагу. Кроме хлебного вина, наливали и заморские красные вина, которые не были так крепки, но, смешавшись с хлебным зельем, лихо ударяли в голову.

Добрыня сидел во главе стола, облачённый в красную, с широкими рукавами рубаху, красиво вышитую по вороту. Было жарко, и посадник давно скинул кафтан и шапку. В то лето ему сравнялось пятьдесят два года. Он был по-прежнему могуч, а постоянные боевые схватки не давали ему огрузнеть. Высокий, широкий в плечах, Добрыня казался моложе своих лет, разве что обильная седина, запудрившая его тёмно-русые, по-юношески густые волосы выдавала его возраст. Он подстригал свои кудри коротко, как и бороду, длиннее они вырастали лишь за время долгих военных походов, когда бывало не до ножниц. Лицом посадник походил на свою старшую сестру, то есть тоже красив, но если красота Малуши была тонка и нежна, то лицо её брата отличалось суровостью, которую подчёркивали два небольших шрама: один — расчертивший слева лоб и перечеркнувший бровь, другой — прошедший от правого уха до самой бороды.

На редких в последние годы пирах Добрыня пил много, но и ел немало, а потому долго не хмелел, если вообще позволял себе захмелеть: привычка постоянно ожидать опасность заставляла его даже в часы отдыха следить за собою и не допускать никакой слабости.