Тени леса - Виктория Войцек Страница 13

Зенки мнется. Вопрошающе брови поднимает и осматривает кровать. И я уже готовлюсь обрушить весь поток известной мне брани, но он поднимается, трет ладонями колени дрожащие и присаживается с краю. Знаю: не приляжет. Так и будет ютиться в стороне, чтобы не мешать. Потому приходится хватать за пояс и что есть сил тянуть на себя. А сил, поверьте, у меня не так много.

— Красивая, — говорит, когда я укрываю его да углом подушки делюсь.

— Без тебя знаю, — фыркаю и откидываюсь на спину. — Но не в том дело. Не из-за красоты я сбежала.

— Понимаю, просто… — не заканчивает. Краснеет да губы поджимает. И когда понимает, что сбился с мысли, что зря сказал, пытается вспомнить, о чем спрашивал изначально. — А почему сбежала?

Он сворачивается в клубок, случайно пихает меня ногами и собирается начать извиняться, но я накрываю его рот ладонью и качаю головой: вот только этого мне не хватало. И без того он решил порыться в моем прошлом.

— Свободу я люблю, малыш Зенки. А меня как крысу какую травили. Я — галлерийка и всегда гордилась этим. Потому что отличалась от остальных. А когда ты еще ребенок, тебе всё интересно. Почему у меня глаза черные? Почему зубы острые? Почему уши дергаются, заслышав звук неприятный? Но мать только отмахивалась. Тогда я спрашивала у соседей, воровала книги в передвижных лавках, потому что в кармане ни тэнги не было. Как по крупицам знания о народе собрала, начала лицо разрисовывать. Руки в грязь макала да к щекам прижимала.

Улыбается. Представляет меня еще совсем крохой. Поглядывает украдкой, чтобы только не заметила, насколько милым и, кажется, нисколько не глупым ему видится мое детство.

— Ну не понимала я, что каждый символ что-то да значит, ага. Что отпечатки на лице — это какое-то дерьмо, а не дань уважения предкам. Но чем дальше, тем больше знала. И тем больше злила этим мать. Она выбрасывала сухую краску, пускала рубахи на тряпки, даже если они стоили дороже, чем то убожество, которое носила она сама. Она не хотела, чтобы я выросла похожей на отца.

Вернее, чтобы я стала им.

— А на какие деньги…

И это единственное, что его интересует? Откуда я брала су на дорогую одежду? На краску?

— Я уже говорила. — Провожу языком по клыкам, улыбаюсь. Даю время сделать выводы. И уйти в другую комнату — поближе к рыжей девочке, которая уж точно не делала ничего настолько неправильного. — Я воровала, малыш.

Но на лице Зенки отражается сочувствие. Он ловит прядь моих волос, поглаживает пальцами и смотрит так искренне. Словно говорит, что всё хорошо, что я была маленьким неразумным ребенком, который по какой-то непонятной причине любит бросившего его родителя. Зенки оправдывает меня. В своих глазах.

— Мы с сестрой жили. Вдвоем остались, после того как отец в Пак’аш шагнул.

Он говорит это, когда я отворачиваюсь. Когда собираюсь в очередной раз попробовать уснуть. И я вздыхаю. Надеюсь, что услышит, поймет, не будет продолжать. Но, видать, мой остроухий компаньон решает ответить любезностью на любезность и поведать о своем прошлом, даже не задумываясь о том, что мне и мое-то не особо нужно.

— Говорят, он просто в озеро вошел. В штанах, в рубахе. На берегу только сумка осталась.

Звучит жутковато. Много ли вы знаете людей, которые осознанно подобное совершали? С крыш бросались, глотали яд? Лично я — десятки. Да и у тех, сказать по правде, была причина, которую они считали веской.

— Тогда у меня еще было имя…

А вот это уже интереснее. Мне-то казалось, Зенки просто был лишним, вот и не нарекли. Так бывает: рождаются дети, а в Книге — в той, на страницах которой говорится о каждом из нас, — напротив даты точка стоит. Не человек будто, а место пустое.

— И как тебя звали? Я, конечно, уже проспорила Гарольду и Дио некоторую сумму. Мне казалось, его и не было — имени-то. Но ты же им не скажешь? — Прикладываю указательный палец к губам и подмигиваю. Быть может, стараниями матыша Зенки мне удастся умыкнуть хотя бы по одному су из их карманов.

— Легаро, — отвечает, и я понимаю, что оказалось не так уж и не права.

Это пустое имя — просто набор звуков. Это вычерченная на бумаге линия и другая — перечеркивающая ее наискось. Это три полосы поменьше, которые свисают, точно гроздья с дерева. И если присмотреться, то символ больше ряд виселиц напоминает. Только людей с них уже снять успели.

— Никогда не думала, что скажу это, но ты — единственный, кому куда больше идет быть Зенки, чем… вот этим. — Помахиваю в воздухе рукой и издаю нервный смешок.

А вот старшую дочь любили. Ее даже назвали по-особенному. Лура — «гордая». Лура была на двенадцать Половин старше, на сорок Половин умнее. Она унаследовала силу отца и характер матери, а потому на работу везде сгодиться могла, да бралась лишь за то, что по нраву было. Лура делала прекрасные горшки из глины, которые сама же и расписывала. А еще — могла отправиться в лес и принести домой пару кроличьих тушек, которые уж если не продала бы, то превосходно приготовила. Рядом с ней Зенки просто терялся. Он был растением, которое постоянно находилось в тени другого — побольше. Слабым, маленьким, бесполезным, но красивым.

— А потом она мужчину себе нашла, — продолжает Зенки. Он уже тянет слова, а голос звучит сонно. Отогрелся, видать, под покрывалом, да так, что и завершить рассказ хочется, но сил держаться нет. — Богатого, красивого и молодого. И, видимо, очень глупого. Лура же обчистит его до нитки. Обчистит и сбежит. Как…

Поднимаюсь на локтях и перелезаю через него. Заснуть не выходит, а болтовня Зенки утомила меня настолько, что, клянусь, еще одно слово — и я отправлю его обратно на пол. Потому мне приходится на время уйти. И взращивать внутри надежду, что когда я вернусь, он задремлет и не вспомнит об истории, которую так и не дорассказал. Ведь я не спрашивала его, нет. Ни про детство, ни про сестру, ни про ее глиняные горшки.

— Легаро. — Усмехаюсь и толкаю дверь. — Умей вовремя остановиться.

Перед тем как выйти, оборачиваюсь. Вижу в полутьме: улыбается. Сбросил груз тяжкий, один из многих. Такие тихони — что Зенки, что Сатори — вечно носятся с тем, что внимания не стоит.

Чего ради? Чтобы увязнуть, как в болоте? Чтобы понять однажды, что они, даже с посторонней помощью, не выберутся?

Ступаю босыми ногами по холодному полу. Широкие деревянные ступени не скрипят, не тревожат давно уснувших жителей. Внизу — там, где обычно люд собирается, — тихо. Даже слишком. Тем-то рутт-ан отличается даже от самых маленьких деревень. Здесь спокойно. И кажется, что я и вовсе одна. Слушаю свое дыхание, чувствую ровное биение сердца.

Не сразу замечаю фигуру у окна. Человек стоит спиной, у противоположной стены, и смотрит на чернеющий лес через кованую решетку. На звук шагов не оборачиваются, и я спокойно прохожу к печи, в которой всё еще тлеют угли. К большой глиняной кружке, полной теплой воды.