Найти и обезглавить! Том 1 - Роман Глушков Страница 13

– Д-да!

– Так вот, скажи Эйбаю, чтобы он как можно скорее отвез тебя в Кернфорт, в банк Магнуса Штейрхоффа. В банке покажешь Штейрхоффу ключ и скажешь: «Бочка переполнена, сливай воду!». Запомни хорошенько: показать ключ и сказать «Бочка переполнена, сливай воду!». Понял, что тебе нужно делать?! Понял или нет?!

– Нет, папа! Нет! Я… я боюсь! – Я отчаянно замотал головой, а по щекам у меня потекли слезы.

– Не бойся, сынок! – ответил отец. – Я знаю – ты смелый и у тебя все получится!

– А где полковник Дункель? Где кригариец? Почему они нас не защищают?

– Полковник Дункель убит, а кригарийца нигде нет. Наверное, он просто не захотел нас защищать и сбежал. А, возможно, тоже мертв… Не знаю, сынок, клянусь. Так что забудь о кригарийце и спасайся сам! Главное, дождись, когда станет совсем тихо и выберись из дворца, чтобы никто тебя не заметил! А что ты потом скажешь банкиру Штейрхофу в Кернфорте?

– «Б-бочка переполнена! С-сливай воду!» И еще п-покажу ключ!

– Вот молодчина – все правильно! А сейчас живо дуй к камину и лезь в дымоход! Помнишь, ты спрашивал меня, почему тебе нельзя слазить по дымоходу на крышу? Так вот, забудь о том, что я тебе это запрещал! Теперь – можно! Лезь в камин и выбирайся на крышу, Шон! Давай же! Вперед, на крышу! Кому я сказал?!

Продолжая оглядываться на отца и всхлипывать, я поплелся на подкашивающихся ногах к камину. А Гилберт-старший подобрал меч и, поднявшись с пола, встал напротив двери, из-за которой уже доносились громкий топот и яростные вопли.

– Эй, Шон! – неожиданно окликнул он меня: – Прости меня, Шон! За все прости, ладно? А у твоей матери я сам попрошу прощения! Уже скоро!.. А теперь сгинь с моих глаз! Живо!

Последние слова отец произнес, ковыляя к шкафу. Который он, очевидно, хотел уронить поперек входа так, чтобы тот придавил закрытую дверь. Но со шкафом у отца также, как у меня с креслом, вышла промашка. Дверь с треском распахнулась раньше, чем он ее подпер, и на сей раз ее открыли не наши друзья.

Не успев их задержать, Гилберт-старший очутился лицом к лицу с тремя вооруженными до зубов, темнокожими канафирцами. Они тоже были с ног до головы забрызганы кровью, но, судя по их бодрому виду, эта кровь принадлежала не им, а их жертвам. На шее идущего первым головореза болталась толстая золотая цепь, которую он сорвал с одного из гостей, члена Торгового совета – вне всяких сомнений, уже мертвого. Идущий за новым хозяином цепи канафирец нахлобучил на голову расшитую драгоценными камнями шапку. Тоже явно трофейную, учитывая, что прочая его одежда представляла собой латанное-перелатанное рванье.

Издав яростный крик – такой, какой он на моей памяти еще не издавал, даже когда бранил меня за серьезные проступки, – гранд-канцлер выставил перед собой клинок и ринулся на врагов. Они были готовы к нападению, но сейчас в отца будто демон вселился. И он, как бежал, так и вонзил меч по самую рукоять в солнечное сплетение первого головореза. При этом острие его меча разрубило сначала золотую цепь и лишь потом вошло во вражеское тело.

Пронзенный насквозь канафирец заверещал, словно базарный торговец, у которого средь бела дня украли с прилавка ценный товар. Но почти тут же его голос сорвался на хрип, и он, выпучив глаза и изрыгая кровь, повалился прямо на отца.

А отцу надо было срочно выдергивать меч и атаковать второго противника, пока тот находился в дверях и тоже не мог ни уклониться, ни толком защититься. Но Гилберт-старший почему-то медлил. И продолжал молча стоять, шатаясь, напротив убитого им канафирца, что сначала уткнулся лбом ему в плечо, а затем осел на подкосившихся коленях на пол.

Я хотел крикнуть отцу, чтобы он не мешкал, а поскорее убил остальных злодеев. Но едва я открыл рот, как вдруг понял, почему отец отказался от борьбы. Причиной тому был изогнутый сабельный клинок, что торчал у него из спины. Издали окровавленная сталь была почти не заметна на фоне залитой кровью, отцовской одежды. Однако теперь, когда все прояснилось, взывать к Гилберту-старшему стало бесполезно. Он убил канафирца, но и сам налетел с разбегу на вражескую саблю, что также проткнула его насквозь. И хоть отец все еще держался на ногах, он был уже мертв и не мог оказать остальным противникам сопротивления.

Они тоже видели это. Но все равно принялись яростно рубить и колоть его саблями. И не остановились, даже когда он упал и превратился в искромсанный кусок кровоточащей плоти. На который продолжали сыпаться удар за ударом, как будто канафирцы соревновались, кто из них первым выдохнется и сдастся.

Мне еще не доводилось видеть столь исступленную жестокость даже несмотря на то, что я бывал на городских казнях. Включая те, где палач убивал своих жертв медленно, по нескольку часов кряду. И все это время они без умолку орали от боли, так как он не давал им лишиться сознания. Вот только наш палач делал свою работу без удовольствия, позевывая от рутинной скуки. А эти двое канафирцев испытывали сейчас неподдельный восторг, который повергал меня в неописуемый ужас. Особенно учитывая, что жертвой этого дичайшего насилия был не абы кто, а мой родной отец.

Уму непостижимо, как я, напуганный до полусмерти, вспомнил, что мне надо было лезть в камин и бежать на крышу. Мертвый отец уже не мог меня защитить. Зато он продолжал отвлекать на себя внимание канафирцев, чем я и воспользовался. Юркнув в камин, я ухватился за край открытой дымоходной заслонки и, подтянувшись, заскреб ногами по камням. В дымоходе хватало выступов, чтобы я мог опереться на них и вскарабкаться до самого верха. Просто мне надо было добраться до первых торчащих из стен камней, а затем дело пойдет легче. Это взрослому человеку здесь было не развернуться, а для ребенка – раз плюнуть.

Я почти влез в дымоход, когда мне в лодыжку впились чьи-то пальцы. Один сильный рывок вниз – и я уже лежу на остывших вчерашних углях и кашляю от набившейся в нос и в рот золы. А те, кто мне помешал, разумеется, не собирались оставлять меня в камине. Канафирец в богатой трофейной шапке ухватил меня за грудки и, вытащив обратно в комнату, швырнул меня на пол. Прямо под ноги второму головорезу, что вальяжно покручивал в руке перерубленную золотую цепь, снятую с мертвого приятеля, которому она была отныне не нужна.

– Карра ари ильрам да брахтар? – спросил у меня новый, уже третий за сегодня, хозяин цепи. – Карра-карра? Ильрам ари лахур?

– Н-не понимаю, – промямлил я, нисколько не соврав, ибо этому языку меня не обучали.

Не прекращая поигрывать цепью, канафирец ухватил меня другой рукой за шкирку и рывком поставил на ноги.

– Карра ари ильрам да брахтар? – повторил он, сверля меня немигающим полубезумным взглядом. На сей раз он говорил медленнее и четче, видимо, решив, что я плохо его расслышал.

– Н-не понимаю, – в свою очередь повторил я, ибо что еще мне оставалось?

– Гарралат! Аби багаз тагирам, бахор! – Судя по изменившемуся тону, это был не вопрос а ругательство. Головорез перевел взгляд с меня на приятеля, видимо, ища совета, как ему со мной поступить.