Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов Страница 13

– Кулема, – равнодушно окликнул Никита Данилович. – Давай-ка этого молодца сразу на лавку и два десятка от души, как ты умеешь. – Не знаешь чести, так палок двести.

– Так сколь всыпать-то? – не понял простодушный Кулема. – Двести аль два десятка?

– Для начала два десятка, – махнул рукой Годунов. – Для ума и столько хватит.

Ох, верно говорят: «Чтоб тебя не укрощали, не становись на дыбы». Спрашивается, кто меня тянул за язык хамить этому сопляку?!

– Не-эт!! – истошно завопил я, осознав, хоть и с запозданием, что совершил непростительную ошибку. – Я говорить хочу и все рассказать, а после твоего Кулемы уже не смогу. Кнут-то не убежит, и Кулема тоже, так что погоди малость.

– Кулема, – ласково окликнул Никита Данилович. – Ты и впрямь не убежишь, ежели мы погодим?

Тот задумался. Про кнут он понимал хорошо, но с юмором у детины было не очень.

– А зачем? – недоуменно спросил он.

– Значит, не убежит, – констатировал Никита Данилович. – Ну ежели интересное, то сказывай, Васятка Петров, да гляди, чтоб я не заскучал.

– Вы девочку спросите, – ляпнул я первое, что пришло в голову. – Ирина ведь видела, как я за ней заходил, чтоб спасти.

– Спасти… – задумчиво протянул Никита Данилович. – Об косяк с маху приложить, да так, что у бедняжки все из головы выскочило, – это ты спасти называешь? Ишь ты. Но сказываешь ты хорошо, мне по нраву, – тут же одобрил он, пояснив: – Мне ить самое главное было узнать, кто ж там, наверху, из вас похозяйничал да кто сабелькой вначале братца моего Дмитрия Ивановича срубил, а опосля того за Аксинью Васильевну принялся. – Все больше и больше распаляясь, он от волнения вскочил с места и склонился надо мной: – Или наоборот дело было? Да ты скажи, не таи, – ободрил он. – Ты ж ныне яко в докучной сказке про журавлика: «Нос вытащит – хвост увязит, хвост вытащит – нос увязит». Да и нет теперь уж тебе разницы, кого ты наперед резал, а кого опосля, потому как выдал ты себя ныне. Попался яко птица в кляпцы [8], так чего уж теперича.

«Кажется, где-то мне уже доводилось это слышать, – припомнил я. – Ну точно. От подьячего Митрошки. Только там вроде бы про ворону и вошь было».

Меж тем Годунов перевел дыхание и оглянулся на сына.

– Степка, – строго произнес Никита Данилович, властно указывая на выход.

– Батюшка, я поглядеть хочу, – заныл тот. – И потом ты сам мне обещалси вечор попробовать дать. Нешто забыл?

– Я что сказал?! – зло цыкнул отец на непослушное чадо. – Опосля опробуешь. – Дождавшись, пока его шаги стихнут, он вновь склонился ко мне: – А ждет тебя смертушка лютая и тяжкая, это я тебе говорю не как губной староста, а как двухродный братец [9]праведника, коего ты порешил, душегуб. Но ты не боись – ни ныне, ни завтра сдохнуть я тебе не дозволю. Ох как долго подыхать тебе предстоит. Седмицу, не мене, молить меня будешь, дабы я тебя смертушкой одарил, но я жаден до нее, а потому, пока ты здесь в кровавый кус мяса не оборотишься, дотоле и терзать стану. А как же иначе – по привету ответ, по заслуге почет. Сказано: «Как ручки сделают, так спинка износит». А еще заповедано всякого молодца по заслуге жаловать. У тебя оных заслуг вон сколь много, потому и жалованье я тебе платить долгонько стану. А опосля собакам скормлю, ежели они тебя, погань, жрать станут.

– Душегубцев надобно в Разбойную избу везти, в Москву, – возразил я.

– Я бы повез, но что тут поделаешь, коль ты хлипким оказался да сдох под пыткой. За такое упущение с меня спросу нет, – развел он руками. – Так что, поведаешь, кто первым из стариков под твою сабельку угодил, ай как?

– Поведаю, – кивнул я и начал рассказывать, как все было.

Уж на четвертой или пятой фразе Никита Данилович заскучал, а когда я дошел до рассказа о том, что хотел выбежать с Иринкой во двор, но увидел там бегающих татей и решил спрятать девочку в своей светелке, лениво позвал:

– Кулема.

– Да погоди ты с Кулемой! – возмутился я. – Ты лучше скажи, холоп мой Андрей, который тоже может подтвердить, кто я такой, тоже убит?

– Считай, что убит, – кивнул Никита Данилович. – Токмо не твой он. Не надо честных людишек в свой шатер заманивать.

– Ну хорошо, Иринка ничего не помнит, но Аксинья Васильевна-то… – неуверенно начал я.

Никита Данилович усмехнулся, недобро посмотрев на меня, и я тут же осекся. Получалось, что… Словом, плохо получалось. Хуже некуда. Или есть?

– Кулема, – вновь затянул старую песню Годунов.

– А грамотка? Там же было сказано про мальчика, а в конце добавлено, что остальное поведают на словах, – не сдавался я.

– Уже поведали, – сухо обмолвился Никита Данилович. – Ты и тут запоздал, тать. Давай-ка, Кулема, сразу на дыбу его.

Ага, стало быть, сбылась голубая мечта мазохиста. Ну здравствуй, родимая. Мы как, пока без детей обойдемся? А то няня из меня не очень. Вроде бы да. Ну правильно, он же сказал, что спешить не станет. Посмаковать гаду захотелось. И ведь ничего нельзя сделать. Ну вообще ничегошеньки. Кое-что мне этой ночью Петряй рассказал, но толку с этого. Умер он под утро. Еще и поэтому злится Годунов. Ушел один из его ворогов от лютых мук. Теперь мне за двоих отдуваться.

Вдруг меня осенило.

– Стой, Никита Данилыч! – Не иначе как вдохновила острая боль в вывернутых руках, на которых я подвис. Из суставов пока не вылетели, но ждать недолго. – Стой!!! – заорал я истошно, лихорадочно прокручивая в голове еще раз неожиданно забрезживший шанс на спасение, причем последний.

Да, все так и есть, все сходится. Даже если остроносый и умел читать, даже если он сумел самостоятельно кое до чего додуматься, прежде чем отдать эту грамотку, но все равно не мог он догадаться о том, что в ней подразумевалось, но напрямую сказано не было. Годуновы могли, ибо прекрасно знали, что если муж Анастасии Ивановны доводится подростку стрыем [10], то…

– Не мог тать, что за меня себя выдавал, знать родителей мальчика, которого я привез. Не мог! А я знаю!

– Вправду знаешь? – насторожился Никита Данилович.

– Вправду! – подтвердил я. – Только повели Кулеме с Яремой удалиться. Знание мое не для лишних ушей.

– Никак и впрямь проведал, – вздохнул Годунов и сделал знак палачам.

Те послушно поплелись к выходу.

– И чтоб не возвращались, пока не позову! – крикнул им вслед Никита Данилович, после чего повернулся ко мне. – Ну?

– Батюшка его отдал богу душу двадцать пятого числа месяца июля сего лета, – торжественно произнес я, а в душе все пело. – Был он земским думным дьяком и царским печатником, а звали его Иваном Михайловичем Висковатым. Про мальчишку-то его сказывать ай как? – с легкой насмешкой поинтересовался я.