Бесы с Владимирской горки - Лада Лузина Страница 13

И одиноко стоящую внизу на постаменте фигуру князя Владимира с семиаршинным крестом, на которого не только старец Пафнутий, но и все старожилы монастыря и двадцать лет спустя по-прежнему косились как на навязанное им проклятое идолище.

И говорить здесь Алексею и Федору можно было о всяком, уже не таясь.

И о том, что всего двадцать лет назад памятник этот вызвал нешуточный скандал, с тех самых пор, как покойный митрополит Филарет отказался освящать его и нарек новым языческим идолом.

«…теперь мы прокляты, прокляты», – все двадцать лет повторял старец Пафнутий.

И о том, что языческий идол Перун и впрямь стоял некогда тут, в этом месте, именуемом Чертовым беремищем, о чем писал и блаженный игумен Михайловского монастыря иеромонах Феодосий Сафонович, как бы намекая: все, что находится за монастырским забором – обитель чертей и бесов. (И не зря, видно, судачили в Киеве, будто некогда тут, на Чертовом беремище, собирались все киевские ведьмы).

И о том, что когда-то эта чертова гора принадлежала монастырю.

До секуляризации 1786 года Михайловский был отдельным княжеством – маленьким царством. И старожильцы любили вспоминать, что владели не только монастырской Михайловской горой – их монастырю принадлежало пол-Киева: и Крещатик, и половина Печерска, и часть Клова, и все земли от Львовских ворот до Шулявщины.

Теперь же монастырь зависел лишь от помощи царской казны и подношений своих прихожан, посещавших Михайловский ради честных мощей святой девы Варвары

– Что с тобой происходит? Неужто ты впрямь собирался обетницу у Варвары украсть? Или дразнил меня? – спросил Алексей у Федора.

– Может, дразнил. А может, и собирался… Возьму вот и украду, – приятель смотрел на проплывавший по Днепру пароход с большим колесом. Раньше они часто вместе глядели вслед челнам и гадали, куда плывут все эти люди, но нынче спрашивать не было смысла – заранее известен ответ. Из Киева, прочь, прочь от смертоносного дыхания холеры.

Снизу, с Подола, летел похоронный благовест.

– Но зачем?

– А затем, что больно ты, Алеша, послушный, – сквозь зубы проговорил Федор.

– Я же послушник… не буду слушаться – так сразу ослушником стану, – пошутил Алексей.

– Ты в Варвару свою точно влюблен, – сказал Федор.

– Как мне не любить ее? Она меня от смерти спасла – исцелила! А завтра она всем-всем поможет.

Тут Федор почему-то спорить не стал. Спросил:

– Пойдешь с Петром завтра на похороны в Лавру?

– Кто же мне во время холеры такое послушание даст?

– Неужели твой дядька не верит в защиту святой девы Варвары? – поддел Федор. – Знаешь, чего он к тебе, христовенькому, мальчонку привел? Ты один тут так красиво сказки рассказываешь. Ты один во все это ТАК веришь… ты, и может, еще старец Пафнутий, но он уже одной ногой в могиле.

– Ты тоже веришь, несмотря на дерзновение свое… хоть и не признаешься, – возразил Алексей.

Бывало, Федор не ограничивался полумерами, и не только залезал на монастырскую ограду, но и слезал с другой стороны, – лез прямо в бесовское чрево Владимирской горки – и шел гулять по Городу. Рассказывал он, как любит ходить по улицам и заглядывать в окна, смотреть, как люди живут, как ненавидят и любят друг друга. Особенно беспокойным приятель становился, когда весна вступала в свои права, и за монастырскими стенами пенились белым цветом деревья, а днепровские дали зазывали его в неизвестность, и гудки проплывающих мимо пароходов заставляли мечтать о путешествиях, приключениях, других городах.

Но с тех пор, как холера стала стучаться в дома, Федор утратил интерес к ночным экспедициям.

Смерть зачастила в Святой Город.

Чума выкосила Киев в 1710-м, и в 1770-м. Холера, индийская болезнь, явилась в 1830-х и с тех самых пор приходила в Киев-град, как к себе домой.

И обе моровицы не щадили никого – ни стариков, ни детей, ни мужчин, ни женщин, ни грешников, ни святых… никого, кроме монахов Михайловского!

Умирали от морового поветрия праведные лаврские старцы, уходили в иной мир насельники Николаевской пустыни, отлетали к богу невесомые души христовых невест во Флоровском женском, и соседний Софийский монастырь, бывало, терял половину своей братии… Лишь за белые стены Злато-Михайловского не смели входить три старухи: Чума, Холера и Смерть. Хоть монастырь не запирал во время мора свои ворота от жаждущих получить спасение и помощь от святой великомученицы киевской, святой девы Варвары, исцеляющей все болезни.

И каждый раз, когда обносили вокруг его стен мощи святой Варвары, и холера, и чума шли на убыль.

И завтра это сделают снова, и губительная моровица уйдет, и всем, всем в страждущем Киев-граде станет легче.

– Ты тоже веришь, не смотря на дерзновение свое, – повторил Алексей. – Не верил бы – не уповал бы на помощь Варвары, не сидел бы сейчас в обители.

– Вот как ты думаешь? – Федор дерзко задрал подбородок. Его красивое чернобровое лицо исказила презрительная гримаса. – Тогда я пошел.

– Куда ты?

– А куда захочу… Хоть за головой святого Владимира. Может, я хочу получить власть над всем миром? Слышал ведь, тот, кто получит ее – получит и власть!

Одним прыжком непослушный послушник Федор спрыгнул с забора и исчез в черной чертовой пасти беремища.

А спустя минуту Алексей снова услышал смех.

Глава третья,
в которой много замкoв и мало ключей

Подымутся беси, молитву читай.

Федор Достоевский «Братья Карамазовы»

18 декабря

– Ау, есть кто-нибудь?

Даша Чуб вбежала в прихожую Башни Киевиц, стаскивая на ходу голубую куртку. Полягала в воздухе сначала правой, затем левой ногой, сбрасывая сапоги.

Рыжая кошка Изида Пуфик бросилась к ней с громогласным восторженным мурчанием. Но представителей рода человеческого в круглой комнате не обнаружилось.

Зато в полуденной темноте зимнего дня ее внимание сразу привлек необычный предмет – большая старинная банка, внутри которой то и дело вспыхивал свет, будто там был заточен фонарик или маленькая молния.

Даша подошла к ней, осторожно дотронулась до странной банки с огнем – ее стекло было холодным. «Разрыв трава. Купала-999» – прочла она надпись на этикетке, сделанную аккуратным почерком прошлой Киевицы Кылыны. Интересно… ее можно открыть?

Даша заглянула под крышку баночки с молнией, понюхала. Запах разошелся по комнате, как маленький фейерверк, и показался Даше приятным. От разрыв-травы, собранной на далеком купальском шабаше 1999 года, до сих пор шло тепло, как от лучей солнечного света.