Лазоревый грех - Лорел Гамильтон Страница 129

О'Брайен начала допрос еще до нашего приезда. В нашемСент-Луисе народ не понимает, что мигалка и сирена означают — уматывай с дорогик той самой матери. Такое впечатление, что машущие полицейские флаги собираливокруг нашей машины квартал зевак. Водители так старались догадаться, чего мытак спешим, что забывали уступить дорогу.

Никогда я не видела Зебровски в таком гневе. Черт побери, явообще его, кажется, еще сердитым не видела. Он поднял такой шум, что О'Брайенвышла из допросной, но она продолжала твердить:

— Вы его получите, когда мы с ним закончим, сержант.

Голос Зебровски был такого тембра, что больно слушать.Тягучий, нарочито медленный голос нес в себе достаточно жара, чтобы даже язанервничала, но на О'Брайен он впечатления не произвел.

— Не считаете ли вы, детектив, что допросить его осерийном убийце, который уже убил трех, если не четырех человек, важнее, чемдопросить о том, зачем он преследовал федерального маршала?

— Я его допрашиваю о серийном убийце. — У неемежду бровей появилась морщинка. — Как вы сказали? Трех, если не четырех?

— Мы еще не кончили подсчитывать куски на последнемместе преступления. Может быть, там две жертвы.

— Вы не знаете?

Он с шумом выпустил воздух из легких.

— Вы ничего не знаете об этих преступлениях. Вы недостаточнознаете, чтобы допрашивать его без нас.

Его голос дрожал от усилий не сорваться на крик.

— Может, вы и можете присутствовать, сержант, но неона. — О'Брайен ткнула большим пальцем в мою сторону.

— На самом деле, детектив, по закону вы не можете теперьне допустить меня к допросу. Хайнрик подозревается в преступлении спротивоестественной подоплекой.

О'Брайен посмотрела на меня очень недружелюбно.

— Я вас уже не допустила, Блейк, и ничего.

— А, — сказала я, сама чувствуя, как улыбаюсь —ничего не могла с собой поделать. — Но тогда Хайнрик подозревался втерроризме и обвинялся не более чем в незаконном ношении оружия — обыденныедела. Ничего такого, что мой статус федерального маршала позволил бы отдать егопод мою юрисдикцию. Как вы сами указывали, я не обычный федеральный маршал, имоя юрисдикция весьма узка. В преступлениях без противоестественной подоплеки уменя никаких прав нет, но те, где такая подоплека есть, полностью попадают подмою юрисдикцию в любой точке этой страны. И мне не надо ждать, чтобы меняпригласили.

Я знаю, насколько самодовольный был у меня вид, когда я этосказала, но ничего не могла с собой поделать. О'Брайен обошлась с намипо-хамски, а хамство наказуемо.

Вид у нее был такой, будто она раскусила горький орех:

— Этим делом занимаюсь я.

— На самом деле, О'Брайен, им теперь занимаемся все мы.Я, потому что мне дает полномочия федеральный закон. Зебровски, посколькуслучай с противоестественной подоплекой, а значит, находится в ведении РГРПС.Честно говоря, по этим убийствам у вас никаких полномочий нет. Они не на вашейземле, и вы даже не знаете, что Хайнрик в них замешан, — если он, конечно,не поделился с вами информацией от всей души.

— Мы с вами играли честно, — сказалЗебровски. — Играйте честно с нами, и выиграют все.

Он говорил уже почти нормальным голосом, а не тем пугающимбасом.

Она ткнула в меня пальцем — очень театральным жестом, какмне показалось.

— Но в газетах будет ее имя!

Я покачала головой:

— О'Брайен, неужели все из-за этого? Вы хотите увидетьсебя в газетах?

— Я знаю, что раскрытие серийных убийств может сделатьменя сержантом.

— Если хотите, чтобы в газетах было ваше имя, —ради бога, — сказала я, — но давайте все-таки больше думать о том,как раскрыть дело, чем кому достанется слава.

— Вам легко говорить, Блейк. Вы сами сказали, что вашакарьера не в полиции. Вам слава не нужна, но все равно она достанется вам.

Зебровски оттолкнулся от стены, на которую опирался, итронул папки на краю стола. Одну из них он приоткрыл и вытащил фотографию.Наполовину пустил по столу, наполовину бросил ее в сторону О'Брайен.

Это были мазки цвета и формы — цвета в основном красного. Яне стала слишком присматриваться — я видела все в натуре, и напоминание быломне ни к чему.

О'Брайен глянула на фотографию, потом посмотрела второй раз,нахмурилась, чуть было не потянулась за фотографией, потом присмотреласьпристальнее. Я видела, как она пытается сообразить, на что смотрит, видела, какмозг сопротивляется, не хочет складывать увиденное. И я видела момент, когдаона увидела наконец. Это выразилось у нее на лице, во внезапной бледности кожи.Она медленно села на стул.

Кажется, ей не сразу удалось отвести глаза от картины.

— И всюду оно так? — спросила она неожиданнослабым голосом.

— Да, — ответил Зебровски. Он тоже говорил тихо.Добившись эффекта, он не хотел его усиливать сверх необходимости.

Она посмотрела на меня, и видно было, как ей физическитрудно оторвать взгляд от фотографии.

— Вы снова будете нарасхват у репортеров, —сказала она, но теперь тихо, будто это не имело значения.

— Наверное, — ответила я, — но не потому, чтомне так хочется.

— Вы просто так чертовски фотогеничны.

В голосе ее послышался намек на прежнюю желчь, потом онанахмурилась и снова глянула на фото. До нее дошло, что она только что сказала,и это как-то неуместно было рядом с этой страшной и мерзкой фотографией.

— Я не то хотела сказать...

Она снова надела на себя сердитое лицо, но сейчас оновыглядело скорее как маска, чтобы скрыться за ней.

— Да не волнуйтесь, О'Брайен, — сказал Зебровскисвоим обычным голосом с подковыристой интонацией. Я достаточно его знала иждала сейчас какой-то полупохабщины, но не услышала ее. — Мы вас поняли.Анита просто до чертиков симпатичная.