Инквизитор. Природа зверя - Надежда Попова Страница 11

Вздох и молчание, долгое молчание. Знакомо…

– Больше мне нечего о ней рассказать.

– Не надо рассказывать, если не хочешь. Я буду с-спрашивать, а ты – отвечать, если будет желание. Если не захочешь – молчи. Или сам спрашивай, о чем хочешь.

Это должно было быть смехом, хотя прозвучало, как рыдание.

– Я, наверное, брежу…

– Я ведь обещал тебе, что все п-прекратится, если ты будешь говорить со мной честно, и больше допросов не будет. Ты сделал правильный выбор, х-хотя и так поздно.

– Не надо. Если я действительно имею право говорить, что хочу, то говорю: не надо мне о правильном выборе. Любой на моем месте сделал бы то же самое. Только ради того, чтобы прекратить все это…

– Ты и теперь не с-сказал бы мне ничего, не будь пытки? Даже т-теперь? Твое мнение о том, что ты делал, не изменилось? Не бойся ответить. Обещаю, тебе это ничем не грозит.

– Сказал бы.

– А если ч-честно?

Молчание. Знакомо…

– Не знаю.

– Понимаю. Об этом сложно думать, когда уже п-пришлось говорить из-под палки. Сложно признать самому, что ошибался, когда это признание уже вырвали п-помимо твоей воли.

– Чего вы хотите от меня?

– Я уже сказал. Просто п-поговорить. Сказать мне сейчас ты можешь абсолютно все.

– Зачем?

– Я говорил тебе, что подумаю о твоей душе, к-когда все это закончится. А ты сам не хочешь подумать о душе?

– Это означает, что скоро меня казнят?

– Ты боишься умереть?

– Не знаю. Кажется, уже нет…

– Это х-хорошо. Страх мешает думать связно и говорить то, что нужно.

– Кому?

– Т-тебе. И я здесь ради т-тебя. И – нет, это не значит, что тебя казнят.

– Что бы я ни сказал?

– Да.

– Поклянитесь.

– Господь запретил клясться его именем; к-какой еще клятве ты поверишь?

– Не знаю… Не надо. Все равно…

– Ты меня ненавидишь?

Молчание…

Знакомо…

– Не знаю…

– За что именно ты ненавидишь меня? За сам д-допрос или за то, что ты, в конце концов, признался?

Молчание.

– Не знаю…

– Ты ненавидишь во мне человека, к-который причинял тебе страдание, или оппонента, который вынудил согласиться с его точкой зрения?

– Первое вернее…

– Не поджимайся. Я же с-сказал – можешь говорить, что угодно. Я понимаю тебя. Это говорит гордость. Нет, я не с-стану читать тебе проповеди о смирении, я просто хочу помочь тебе разобраться в себе самом. Это чувство человека, к-который доказывал окружающему его миру, что он стоек, т-тверд, непреклонен, и который, в конце концов, сломался. Это неприятно, я знаю. Неважно, по какой причине ты не желал соглашаться с тем, что т-тебе говорили; главное, что тебя переломили. И от этого ты ненавидишь с-себя, ненавидишь того, кто сделал это, а с ним и весь мир впридачу. Ведь так?

– Может быть…

– Главное – то, что какое-то время ты не был хозяином самому с-себе, что кто-то имел власть делать с тобой все, что угодно. Это глубоко ранит самолюбие. Опять же – я не буду г-говорить тебе, что самолюбие – грех; я просто скажу, что иногда его следует забыть и выбросить. Когда генерал посылает солдата в бой, он тоже распоряжается солдатом, решает его участь, но н-ненавидеть его за это глупо, потому что есть цель, и генерал знает, как ее надо достичь.

– Если генерал правильно обучен…

– Верно. Но ведь, в конце-то концов, прав оказался я, с-согласись хоть теперь. Нет, не надо говорить, что я прав, не подумав. Подумай. Я снова призываю здравый с-смысл. Ведь и ты, и твоя наставница – вы убили человека, который лично вам ничего плохого не сделал, едва не убили еще одного, а чтобы с-скрыть свое преступление, готовы были убить и третьего. Ведь это неоспоримо, так?

– Да…

– Так. Разве это хорошо? Это д-дурно, даже иноверцы имеют законы, запрещающие отнимать жизнь у невинного. Ты же никак не хотел говорить правду, п-позволить спасти едва не загубленную тобой жизнь. И что мне оставалось делать? Я не отрицаю того, что эти методы с-страшны, жестоки и безжалостны, но, скажи мне, о какой жалости к преступнику может идти речь, если умирает жертва? Я понимаю, что это почти невозможно, но все же попытайся п-представить, что речь идет не о тебе, а о ком-то постороннем. Что некто, например, похитил ребенка и держит его где-то, дожидаясь условленной по особым книгам ночи, чтобы умертвить его ради своих целей. Если этот некто не х-хочет отвечать, а в это время где-то, неизвестно где, невинная кроха едва жива от страха? Даже если предать казни такого человека, ребенок-то все равно погибнет – некому будет его освободить, п-потому что никто не знает, где он находится. Кроме обвиняемого. К-который молчит. Разве ты не скажешь, что трижды необходимо вытаскивать из него признание щипцами?

Снова смех, похожий на плач…

– Да… вынужден признать…

– Вот так-то.

Молчание. Напряженное. Долгое.

– Отец…

– Да?

– Вы говорили, я могу спросить, что захочу?..

– Разумеется.

Молчание…

– А если обвинение ложно?..

– Понимаю тебя… Но ведь в т-твоем случае это не так.

– Но если бы было так? Тогда вы сами убили бы невинного человека, разве нет? Хорошо, пусть, да, я признался и повторю: я виновен. Это уже… это уже ясно… Но откуда вам было знать, что это так! Посмотрите вокруг – неужели вы думаете, что эти сотни, тысячи казненных – все до единого виноваты в том, что им приписывают?! Один только донос ничего не доказывает! И признание под пыткой ничего не доказывает! Вчера я сознался бы даже, что убил собственных родителей!

Молчание. Выдохся. Мало сил. И страх. Почти ужас, что – перебрал…

– Не бойся. Ты действительно можешь г-говорить, что угодно; я ведь обещал… Что касается тысяч – конечно, нет. Я так не думаю.

– Тогда… зачем!

– Не того спрашиваешь, сын мой. Я над этим не властен, и это не моя вина. А что до т-тебя – не в доносе дело, хотя именно с него все и началось. Я просто знал, что ты это сделал.

– Но… – почти шепот, – откуда?..

– Я скажу, откуда. В тебе есть особая с-сила, а я чувствую людей, обладающих ею. Вот и все.

Молчание. Тишина – недоверчивая. Тишина – потрясенная. Тишина – испуганная…

– Значит… поэтому первые два допроса проводили только двое судей… и потом они призвали вас, чтобы…

– Да. Не ты один п-помнишь о тысячах осужденных невинно. Мои братья тоже заподозрили простой донос из злобы или зависти. Тебя спрашивали, есть ли у тебя друзья, которые могли бы рискнуть ради тебя жизнью или репутацией; если бы т-такие нашлись, их вызвали бы в качестве свидетелей, чтобы услышать, что скажут те, кто не боится и не станет наговаривать на тебя. Говорю это, чтобы обелить в т-твоих глазах тех, кого ты для себя уже счел извергами. Чтобы не совершить ужасной ошибки, они обратились ко мне. Я чувствовал, как в тебе вздрагивает дарованная тебе сила, когда спрашивал о совершенном тобой. П-потому я знал, что ты – лжешь.