Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам Страница 11

Дверь съехала в сторону, впустив юношу зим двадцати в коричневой одежде поэта. Юноша принял позу приветствия. Маати ответил. Перед ним стоял Семай Тян, поэт Мати. Широкие плечи, открытое лицо… Вот, подумал Маати, вот кем я должен был стать! Талантливый мальчик, который с ранней юности, пока его ум мог принять надлежащую форму, обучался у мастера.

А когда пришло время, он взял груз на себя и спас город — как должен был поступить сам Маати.

— Я только узнал, что вы прибыли! — начал Семай Тян. — Сказал ведь слугам, чтобы мне сразу сообщили! Боюсь, меня почитают куда меньше, чем кажется.

Держался он так весело и непринужденно, будто и вправду не вызывал трепета и уважения в любом жителе Мати. Всего мира, если на то пошло. А ведь этот симпатичный круглолицый паренек мог размягчить любой камень — такую идею Манат Дору перевел в форму человека несколько поколений назад. В его власти было расплавить любой мост, сравнять с землей любую гору, превратить великие башни Мати в каменную реку, густую как ртуть, и разрушить весь город. И он подшучивал над тем, что не выполнили его приказ, будто он младший писец в доме какого-нибудь портового распорядителя! Маати еще не уяснил, то ли молодой поэт притворяется, то ли действительно настолько наивен.

— Хай повелел то же самое, — ответил Маати.

— А, ну ладно! Тогда ничего не поделаешь. Надеюсь, вам отвели хорошие комнаты?

— Я… я еще не знаю. Толком не осмотрелся. Закрываю глаза и будто до сих пор прыгаю на ухабах.

Юный поэт рассмеялся смехом, теплым, как летнее солнце. Маати скупо улыбнулся и тут же укорил себя за невежливость. Семай сел на подушку перед очагом, скрестив ноги.

— Я хотел сказать вам пару слов до того, как мы начнем работу утром. Наш библиотекарь… Человек он хороший, но слишком ревностный. Думаю, он считает свою работу завещанием потомкам.

— Совсем как поэты, — заметил Маати.

Семай широко улыбнулся.

— Пожалуй! Правда, поэт из него вышел бы ужасный. Он и так раздулся втрое, когда получил ключ от здания, где хранятся свитки, понятные разве что горстке ученых. От важного поручения он бы лопнул, как опившийся крови клещ. Короче говоря, я подумал, что надо бы первые несколько дней вас сопровождать. Пока Баараф с вами не свыкся. А потом он мешать не станет.

Маати принял позу благодарности в сочетании с отказом.

— Нет никакой нужды отвлекать вас от дел. Думаю, распоряжения хая будет достаточно.

— Я хочу помочь не только вам, Маати-кво, — сказал Семай. Почтительное «кво» удивило Маати, но юноша этого будто не заметил. — Баараф — мой друг, а друзей иногда нужно защищать от них самих. Понимаете?

Маати принял позу согласия и посмотрел в огонь. Иногда люди становятся себе худшими врагами… Он вспомнил последнюю встречу с Отой-кво. В ту ночь Маати признался, что между ним и Лиат есть связь, и глаза его друга стали жесткими, как стекло. Вскоре погиб Хешай-кво, поэт Сарайкета, и Маати с Лиат уехали из города, так и не увидевшись с Отой-кво.

С тех пор Маати преследовала боль в темных глазах Оты, боль от предательства друга и любимой. Сколько гнева накопилось в нем за это время? И не перерос ли этот гнев в ненависть…

Пламя танцевало по углю, обращая черное в серое, камень в пыль.

Молодой поэт что-то сказал, но смысл слов ускользнул от старшего. Маати изобразил просьбу о прощении.

— Я отвлекся. О чем вы говорили?

— Я предложил зайти за вами на рассвете. Покажу вам, где есть хорошие чайные и где подают самую вкусную яичницу с рисом в городе. А потом возьмем приступом библиотеку, согласны?

— Что ж, благодарю. Только сейчас мне хотелось бы разобрать вещи и немного отдохнуть. Разрешите?

Семай вскочил и принял покаянную позу. Как видно, юноше пришло в голову, что его визит был не очень уместным. Маати отмахнулся от извинений, и поэты вежливо распрощались.

Когда дверь закрылась, Маати со вздохом встал и разложил свои немудрящие пожитки: теплую одежду, купленную для путешествия на север; несколько книг, включая небольшой томик в кожаном переплете, написанный его покойным учителем; пачку писем от Лиат — новые не приходили уже несколько лет. Вся его жизнь помещалась в двух небольших котомках, которые при надобности можно унести самому. Так мало! Слишком мало…

Маати допил чай с лепешками, подошел к окну, сдвинул тонкую, как бумага, каменную ставню и выглянул в сумерки. Воспоминание о закате еще красило западный край неба в цвет индиго. Город мерцал огоньками факелов и фонарей, а печи в кузнечном квартале полыхали, точно пожар в подлеске. Среди звезд маячили черные башни, где на самом верху светились окна, двигались люди. Маати вдохнул студеный воздух. Незнакомые улицы, башни, кружевная вязь подземных ходов — по-здешнему, зимних дорог… И в этом лабиринте таится его старый друг и учитель, замышляя новые убийства.

Маати дал волю воображению, и в темноте перед ним вырос Ота-кво с кинжалом. В его фантазии глаза учителя были суровыми, голос — хриплым от гнева… Тут Маати заколебался: звать на помощь, чтобы Оту поймали? Или сопротивляться, чтобы дело закончилось кровью? Или подставить грудь под заслуженный удар? Придумал такое живописное начало, а конец бестолковый.

Маати закрыл ставню и подбросил в очаг угля. Давно пора, а то в комнате стало зябко. Поэт присел на подушку у огня, ожидая, пока воздух разогреется. Так ловко, как у Семая, его ноги уже не поджимались, но, если иногда ими шевелить, не затекали. Он обнаружил, что с симпатией вспоминает о Семае — мальчик умеет расположить к себе. Совсем как Ота-кво.

Маати потянулся и подумал: если бы все это происходило в песне, ему бы отвели роль героя или негодяя?

Никто не замечал протеста за детскими выходками Идаан — и зря. Если строгий дворцовый этикет нарушал ее приятель или один из братьев, его стыдили или наказывали. А Идаан всегда была любимой дочуркой. Она крала платья соперниц и с опозданием врывалась на храмовые церемонии. Она убегала от старших женщин, воровала на кухне вино и танцевала с кем хотела. Она Идаан Мати, и ей позволяли все, потому что не придавали ее жизни значения. Ведь она женщина. И если она никогда не кричала отцу, окруженному свитой, что она такая же наследница, как Биитра, Данат или Кайин, то лишь потому, что в глубине души боялась: сейчас он кивнет, ласково пошутит и отмахнется, а ей станет еще горше.

Возможно, если бы ее хоть раз приструнили, доказали бы, что ее поступки людям небезразличны, все было бы по-другому.

А может, ошибка становится ошибкой, лишь когда честолюбивые мечты незаметно обращаются во зло. Когда слова, раньше такие твердые и убедительные — «Почему им можно, а мне нет?» — теряют смысл. Когда назад уже не повернуть.

Идаан ходила по Второму дворцу, вдыхая пустоту, оставшуюся после старшего брата. Сводчатые арки эхом отзывались на ее тихие шаги; солнечный свет, проникающий сквозь тонкие каменные ставни, золотил густые сумерки покоев. Вот спальня, где не осталось даже матраса, на котором спали брат с женой. Вот мастерская, где он занимался любимым делом и, бывало, до утра спорил с мастерами. Теперь рабочие столы покрывал густой слой пыли: прислуга ждет, пока здесь не поселится новый сын хая… который будет жить среди роскоши и вечно прислушиваться, не залают ли охотничьи собаки брата.