Песни мертвых соловьев - Артем Мичурин Страница 11

– Понимаю, – усмехнулся Валет, орудуя шомполом. – Препаскуднейшее чувство. Оно называется – совесть.

– Совесть, – повторил я. – А что это?

– Ну, ты даешь. Совесть – это… Как тебе объяснить? – Валет задумался и, хмыкнув, покачал головой. – Давным-давно, лет тридцать назад, в нашем парке жили соловьи. Мелкие птахи, но голосистые – спасу нет. Бывало, идешь, слушаешь их, и хочется что-то хорошее сделать, доброе. Злоба вся уходит куда-то. К примеру, надо тебе хату спалить должника нерадивого. Кидает, падла, уважаемых людей через хуй направо и налево. А эти суки, соловьи сраные, поют и поют, нутро выворачивают. И начинаешь поневоле задумываться о ерунде всякой. У этого шныря ведь, думаешь, и детки есть малые, и баба – та еще краля писаная, жалко. А дело делать все равно надо. Вот так идешь, керосин в канистре плещется, а на душе до того паскудно, что хоть в петлю, – он вздохнул, достал самокрутку и закурил. – Да. Такие дела. А потом соловьи сдохли. Не стало их совсем. Говорят, экология вконец испортилась. Сейчас я уже и не помню, как те песни звучали. И мысли глупые в голову с тех пор не лезут. Просветлела без них голова. Так-то вот.

– Интересно, – кивнул я, дождавшись окончания рассказа. – А про совесть что?

Валет посмотрел на меня с выражением недоумения, переходящего в жалость.

– Дурак ты совсем еще. Вроде умный, а дурак. Мойся иди, скоро жрать будем.

Вернувшимся с вечерней вахты Фаре и Репе я рассказал заранее припасенную историю о том, как Крикун на обратном пути свинтил куда-то по своим делам, да так и не вернулся. Фара тут же вспомнил недавний случай, о котором упоминал Валет, и предложил с утра наведаться к заводским, пока те снова не накачали Крикуна сивухой до предсмертного состояния. Я горячо поддержал эту идею. А на следующий день вместе со всеми материл проклятых самогонщиков, возвращаясь ни с чем. Ходили мы и к вокзалу, но тела там уже не было. Поиски продолжались целую неделю. Опросили, кажется, половину Арзамаса. Никто ничего не видел. Поначалу изображать сердобольного товарища мне удавалось с трудом. Но уже на третий день я привык, вошел в роль полностью.

Сильнее всех горевал Репа. Чем дальше, тем тяжелее. День за днем он, убеждаясь в бесплодности поисков, замыкался. Вечером шестых суток я впервые увидел его плачущим. Репа сидел в темном углу коридора на холодном бетоне, его руки безвольными плетьми лежали между вытянутых ног, а по щекам катились слезы. Абсолютно беззвучно. Ни рыданий, ни всхлипов. Он был похож на мертвеца. А я прошел мимо. Хотел остановиться, но…

Жизнь без Крикуна стала другой. Разговоры не клеились. Дни, когда для трепа не приходилось искать темы, остались в прошлом. Мы все больше времени проводили порознь, объединяясь лишь на очередное дело.

Я сблизился с Валетом. Не знаю почему, но общение с ним мне теперь давалось легче, чем со старыми друзьями, словно у нас была единая частота. Он продолжал учить меня, я учился. И находил в этом удовольствие. Настоящее. Ни с чем не сравнимое. Будь то оттачивание ножевых ударов, упражнения со струной или подаваемая Валетом в полушутливой манере техника использования пилы Джигли – все проглатывалось мною с жадностью неделю не кормленной свиньи. Хотелось еще, несмотря на усталость, мозоли и порезы. Чувство клинка, одним точным движением разваливающего плоть, входящего, как по маслу, меж ребер, стало приятнее всего, что я знал раньше. Два чисто отработанных заказа укрепили уверенность Валета в правильности выбранного пути, пересилив сомнения относительно моего здоровья. А сомневаться было в чем. Головные боли участились. Еще трижды, не считая первого случая, я терял сознание. Правда, ненадолго. Валет даже раскошелился на врача из Чистого района. Тот посмотрел, выслушал, дал заключение – мигрень, прописал покой, сон и пятьдесят граммов горячительного в случае очередного приступа. Совпадение или нет, но после визита эскулапа обмороки прекратились. Приступы ослабли. Постепенно я научился контролировать боль.

Фара завел корешей в Рабочих порядках и все свободное время терся с ними. Из скупых рассказов выходило, что ничего серьезного они собой не представляют, выполняя, по большей части, роль мальчиков на побегушках для Потерянных. Валет не возражал. Его вообще мало волновали занятия подопечных, пока те продолжали приносить стабильный доход. А пайку свою Фара отрабатывал добросовестно.

В отличие от Репы. Со смерти Крикуна тот так и не оклемался, хотя прошло уже больше года. Дружбы ни с кем не водил. Даже разговаривал, казалось, через силу, лишь по необходимости. В свои двенадцать лет Репа выглядел пожилым карликом – сутулый, осунувшийся, с болезненной чернотой вокруг мутных глаз и неизменным запахом перегара, который сопровождал его даже во время работы. С таким положением дел Валет мириться не мог. Первый разговор «по душам» остался без внимания. Второй проходил уже на сильно повышенных тонах. Выражений Валет никогда особо не выбирал, а тут и вовсе превзошел себя. Слыша то, что доносилось через стену, я не удивился бы, получив соответствующие указания, теперь уже относительно Репы. И, сказать по правде, узелок бы собирать не стал. Но на сей раз мое участие не понадобилось. Следующим утром я проснулся от крика Фары. Тот прибежал весь красный и потащил нас с Валетом в коридор. На идущих вдоль стены трубах висел Репа. Ноги его были согнуты в коленях, а носками касались пола. Шею стягивал шнур. Лицо посинело, язык вывалился изо рта, глаза закалились. Пахло мочой. Умирал он, похоже, долго. Накинул привязанную к трубе петлю и поджал ноги. Судя по ссадинам и широкой лиловой полосе, опоясывающей шею, попыток было несколько. Вздернуться по-людски не дал низкий потолок, а делать это на улице Репа отчего-то не захотел.

Помню, что вид его трупа не вызвал никаких чувств, кроме брезгливости. Я тогда еще подумал: «Вот мудак. Теперь неделю ссаньем будет вонять».

Валет молча сплюнул и пошел за лопатой.

Да и Фара недолго горевал. Помог зарыть тело на пустыре, повздыхал немного и отправился по своим делам. Думаю, в душе он был рад такому исходу. Репа изрядно достал всех своим похуизмом, ставил нас под удар, был неэффективен. А неэффективные особи должны умереть. Я читал, что у некоторых видов акул детеныши пожирают друг друга еще в утробе матери. Выживает только один. Он-то и появляется на свет. По-моему, гениальный способ отбора и предельно гуманный. Слабые просто не рождаются, не страдают от лишений и презрения, не загаживают по недоразумению генофонд. Все-таки природа способна творить шедевры, если дать ей свободу для творчества, не зажимать рамками чуждых технологий и еще более чуждой морали. Она не этого от нас ждет.

Соловьи сдохли. Мир их праху.