Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская Страница 11

Поодаль от шатра Кун уже выставлял котел, готовясь для воеводы и десятников готовить кашу. Остальные вои суетились по своим кострам. Все вертели головами, разглядывая пленницу.

— Эй, Кун, вот тебе помощница! — крикнул Любим старику.

— Что ты, воевода-батюшка, не для боярышни кашу на костре варить, — заулыбался старик, — уж я и сам.

— С чего ты взял, что эта курица — боярышня? — еще раз окинул взглядом простую одежду пленницы Любим.

От его насмешливого тона и надменного взгляда девчонка надулась и горделиво вздернула носик.

— Ручки беленькие, без мозолей, ножки вон поколола — боярынька, — так же доброжелательно улыбнулся Кун. — У меня глаз наметан. А величать тебя старику, милостивая боярышня, как прикажешь?

— Марьяшкой ее кличут, — не давая ответить девице, поспешил выпалить Любим.

— Марья Тимофевна, — сухо сказала пленница, пронзая Любима серыми очами, казалось, могла бы, так и насквозь проколола бы.

— Вот сейчас нам эта боярынька белорукая кашу-то и сварит, — подмигнул воевода. — Кашу-то варить умеешь, али целыми днями лавки в светлице просиживала? — отчего-то Военежичу очень хотелось уколоть Марьяшку, чтобы позлилась, подергалась, огрызнулась; раньше такую склонность к злодейству он за собой не замечал.

— Умею, — так же надув щеки, ответила Марьяша.

— Да я и сам… — начал, не поняв игры, Кун.

— А ты не лезь, — и Любим, довольный, пошел слушать сказы ночных лазутчиков, ведь в полночь следует уже выступать к Онузе. Щуче он наказал выменять в соседней верви для Марьяшки лапти с онучами и одеяло. «Все ж холопка теперь моя, надо позаботиться. Да, холопка, — огрызнулся он собственной совести, — не сказывает, кто такая, значит холопка. И пусть отвыкает от замашек боярыньки».

Десятники смиренно ждали его у костра, не начиная без воеводы трапезу. Марья, к удивлению, о чем-то весело переговаривалась с Куном, стрекоча как сорока, видно было, что со стариком у них полное взаимопонимание, но стоило на поляне появиться Любиму, улыбка сразу же исчезла с разрумянившегося личика. «Ишь, курица рязанская!»

Простые вои, достав из-за пазух ложки, хлебали из общих котлов, десятские же мнили себя уже белой костью, и каждый собирался есть из своей деревянной мисочки. Кун первой наполнил ароматной кашей медную миску воеводы и подал ее Марьяше, указывая на Любима, девушка якобы не поняв кому нести, протянула ее Могуте. Тот замотал головой, мол, это не мне. Марьяша развернулась и, не глядя в глаза, небрежно сунула миску Любиму. Дальше Кун наваливал в посуду десятников оставшуюся кашу, а девушка смиренно разносила, крестя каждую миску и кланяясь мужам, как подобает благонравной девице, те смущенно откланивались в ответ, нахваливая новую хозяюшку. Разница была очевидна. Любим, насупившись, начал есть…

Песок сразу захрустел на зубах, словно кто-то доброй щепотью сдобрил им кашу. «Вот криворукая, а еще нос дерет! Черпак должно на землю уронила, так помыть надо было, Кун-то куда смотрел?»

— Вот это кашка, так кашка, — наяривал ложкой Могута, — нет, дед, у тебя так-то никогда не получалось.

— Это да, — поддакнул и Щуча, — как из печи у матушки. Спасибо, хозяюшка.

Марья довольно улыбнулась. Любим опять зачерпнул ложку, ну невозможно есть! Он со вздохом отодвинул миску.

— Спасибо, хозяйка, — неслось от десятников.

«Вот ведь кобели, перед смазливой девкой стелются, что аж песок жрать готовы». К костру подошел полюбопытствовать Якун.

— Каши у вас не осталось, а то у моих безруких после бражки вчерашней погорело все, маются страдальцы? — втянул сотник ноздрями сытный дух.

— Отведай, Якуша, — предвкушая потеху, радушно пригласил Любим.

Щуча уступил свое место у костра, Якун чинно расселся, беззастенчиво разглядывая Марьяшу. Девица так же с почтением подала миску и ему.

— Я к вам теперь есть ходить буду, — зачавкал Якун, довольно улыбаясь, — даже похмелье отошло.

Любим непонимающе перевел взгляд от сотника на Марью, и тут ему все стало ясно. Злая усмешка лишь на миг осветила прекрасное лицо, но этого оказалось достаточно, чтобы Военежич прозрел — песок был только в его миске, и появился он там не случайно.

— Миски и котел пусть эта боярышня сама моет, — наградил Любим шутницу суровым взглядом, — а потом в шатер ступает сидеть, нечего по стану болтаться.

Марья и бровью не повела, с легкой улыбкой собрала посуду в пустой котел и мягкой поступью попляла мыть к реке. Мирошка, как велено, тенью побрел следом. Голодный Любим пошел догоняться от котла простых воев. «Выдрать что ли эту „боярышню“?» — раздумывал он.

Обед был без песка, готовила она и вправду справно, но обида за утро не оставляла, да и не только за песок, Любим чувствовал скрытую враждебность, Марьяшка со всеми была мила и любезна, очень почтительна и скромна, и только по отношению к молодому воеводе позволяла дерзость и высокомерие. «Да что я ей сделал-то плохого? Пожалел, на утеху воям не пустил, пальцем не тронул, а следовало бы выдрать хорошенько, а она нос дерет! От полюбовника своего набралась гордыни, курица!»

— Вот лапотки и онучи, — хмуря брови и не глядя на девчонку, протянул Любим, — из верви принесли.

— А сапог не было? — изумленно уставилась на простую обувку Марьяша.

— Откуда ты наглая такая? Обувай, покуда дают!

Девчонка с кислым видом взяла обувь и ленты обмоток.

— И чего стоишь? Теперь в шатер ступай, — гаркнул на нее Любим. Марьяша легонько фыркнула и, стараясь не прихрамывать, гордо пошла к шатру. «Вот так! С такими построже нужно. Ишь, сапоги ей подавай!» Любим, довольный самим собой, проводил глазами плавную округлость бедер. «Хороша, курица. Любому голову закружит».