Двойные мосты Венисаны - Линор Горалик Страница 11

– …А когда мы победим, мы заставим их доставать для нас нотатто с самой-самой глубины, где у нотатто чешуя такая зеленая, что почти черная, и стоит столько, что за десять унций можно отдать целый дом, но только моему папе на это наплевать, потому что он правая рука ка'дуче и никаких денег для меня не пожалеет, а моя мама – матрона Общества святопризванной дюкки Марианны, и уж понятно, что платье ее дочери должно быть таким, чтобы все от зависти полопались, раз она отвечает за устройство Первого бала, поэтому у меня весь корсаж будет обшит этой самой чешуей, и не просто так, а с огранкой «лилия», чтобы зеленые искры отлетали!.. У мамы на обручальных браслетах вся чешуя с огранкой «лилия», а плетение из волос такое тонкое, что когда дедушка узнал, сколько папа отдал за эти браслеты, он папу чуть не убил, а только деньги для моего папы – тьфу! А мама, когда заказывала папе обручальные браслеты из своих волос, вообще потребовала, чтобы…

Агата пытается представить себе, что будет, если она прямо сейчас вскочит со своей табуретки и на глазах у всех, кто работает в мастерской, отлупит Риту по голове недошитым рюкзаком. Рюкзак легкий, но, ох, как же Агате хочется услышать Ритин визг – все лучше, чем бесконечная трескотня о родителях, от которой у Агаты, запрещающей себе даже думать о папе и маме и все равно не способной, кажется, думать ни о чем другом, разрывается сердце. А ведь есть еще Ритины разглагольствования о том, как мы обязательно победим ундов, возьмем штук пятьсот в плен и сожжем всех сразу в огромном костре на площади пья'Чентро, – говорят, от огня унды лопаются, как надувные трещотки в Красивый день. А еще же есть разглагольствования о том, кто станет Ритиным кавалерро для Первого бала (до которого, кстати, Рите еще два года расти – это что же, им еще два года все это слушать?!), – Рита часами рассуждала о том, что ее кавалерро уж точно не будет таким нищим олухом, как кавалерро ее брата Эрр исона, который в качестве алтарного подарка перед балом поднес брату дешевого святого Горио, купленного за три фунта у разносчика на пья'Сегрегато, и Эррисону пришлось весь вечер ходить с этим позором на рукаве, хотя Эррисон и сам олух, можно было подумать, что ему все равно, а вот мама чуть от стыда не умерла. Но главный Ритин конек – это заверения, что родители ее непременно вот-вот заберут из монастыря, если не сегодня, то завтра: каждый день Рита ходит по морозу к Белой лестнице, соединяющей второй этаж с первым, и спрашивает солдат, не приходил ли за ней денщик ее отца или горничная ее матери, – а пока Рита бегает по городу, Мелисса вместо нее распушает бахрому на гобелене, над которым она работает с Сонни, Самаррой, Ритой и Фаем, и выпрямляет эту бахрому горячим утюжком, чтобы сестры не заметили Ритиных похождений. Впрочем, теперь, когда всем можно говорить о войне, у Риты появился новый конек – теперь Рита, не переставая, изобретает наказания ундам «за все, чего нам пришлось натерпеться». Например, вчера во время ежеутренней пятнадцатиминутной «боевой беседы», которую Зюсс проводит с каждой командой, Рита спросила Зюсса, почему бы после войны не переселить всех ундов в синий лес Венисфайн и не выпускать, чтобы ундам пришлось ковылять по земле и задыхаться на воздухе, чтобы их там ели волчки, нападающие стаей по тридцать сразу и рвущие каждого, кто им попадется, на мелкие кусочки, а еще – чтобы и их, и дезертиров там поубивали разбойники. Зюсс посмотрел на Риту очень внимательно и сказал, что видит, как ей тяжело, но ненавидеть врага вредно – это мешает его понимать. Рита смутилась и с тех пор вываливает все свои кровожадные идеи на свою команду – например, вот в такие часы, в мастерских, когда деться от Риты совершенно некуда. Но хуже всего – когда Рита начинает говорить про габо и поглядывать на Агату; говорить, что габо ненавидят людей, они обязательно сговорились бы с ундами, если бы не были настолько тупыми и ленивыми, а на войне от них и проку-то никакого нет, и она, Рита, специально спросила капо Зюсса, почему его солдаты не поднимутся на самые верхние этажи и просто не перебьют всех габо – ведь габиона-то теперь у армии предостаточно, – а майстер Зюсс сказал ей, что… Вот только Рита всегда не договаривает, что именно сказал ей майстер Зюсс, – делает вид, будто укололась иголкой или ее отвлекло нечто очень важное, поэтому Агата уверена, что и разговора-то такого никогда не было; но сердце у нее в эти моменты колотится так, что она заводит руки за спину и впивается ногтями себе в запястье. «Я больше никогда не буду убивать, – думает Агата, – никогда, никогда, никогда». Она смотрит вниз, на лежащие у нее на коленях куски материи. У нее ничего не получается с волосами, она их только рвет и сбивает в колтуны, и поэтому ей приходится чинить рюкзаки для каши и медикаментов. Агата осторожно поднимает глаза на Ульрика: он сидит рядом на низкой табуретке, заваленный рюкзаками почти по пояс, – от волосяных красителей у него пухнут пальцы и поэтому он может только нашивать на рюкзаки Печать святой Агаты. По лицу Ульрика совершенно непонятно, хочется ли ему отлупить Риту недошитым рюкзаком: кажется, Ульрику вообще никогда не хочется никого отлупить. Несколько дней назад во время «боевой беседы» Зюсс рассказывал им, как людям важна победа и как один капо милитатто во время подводной битвы у подножия ма'Серпино перерезал себе горло габионовым когтем, когда понял, что его команда проиграла решающий бой ундам, потому что понял, что не заслуживает жить дальше. Все ошеломленно замолчали, и тут Ульрик тихо сказал: