Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин Страница 100

– Кто бы говорил про разбитое сердце! – огрызнулась Каля. – Он только и уехал всего-то на годик, а ты уже себе другого приискала, итальянца. Все вы, городские, такие и суть… Живете припеваючи, в горячих ваннах греетесь, а души в вас больше и нету, одна только любовь к комфорту…

– Вы посмотрите на эту дикарку! – Фефа, как заправская русская баба, уставила руки в бока. – Город ей не нравится! Тоже мне мадемуазель Руссо! Да ежели ты хочешь знать, дорогуша, у нас в Лейпциге, может быть, бедный Зимёнхен только и отогрел свою душу от русской зимы… Науки и изящные искусства одни спасают человека от животного состояния, а ты, со своей манихейской религией, хочешь человека назад, в первобытное состояние ввергнуть. Мой Зимёнхен более всего любит литературу и театр… А что ты можешь ему предложить? Дикую жизнь на лоне болгарской природы? Полоскать белье в ручье, а по утрам доить корову? Нет, мадемуазель Руссо, прости, но ты здесь лишняя… Да ты за всю свою жизнь ничего, кроме глупого амурного романа не прочитала!

– Ах вот как! – тоже подбоченилась Каля. – А ты, значит, прочитала! Две книжки про немецких рыцарей, и еще одну, про сицилийский замок ^[332]. Да кому ты нужна-то, вертихвостка эдакая, любезная Кунигунда… Что ты знаешь о любви, о том, как сердце разгорается, а потом словно обрушивается вниз струей водопада? О том, как слезы душат грудь и ломают кости… Для тебя любовь – веселая забава, игрушка… Фефа ты и есть…

– Ну-ка, прекратите обе! – прикрикнул Иван Перфильевич. – Постыдились бы, у гроба покойного! Какое же падение нравов в современной молодежи… Хотя, должен признаться, я лично симпатизирую славянке…

– So ein Unsinn! Глупость какая! – закричали в один голос Карл Павлович и профессор Мюллер. – Вы хотите предать нашего мальчика в руки религиозным сектантам, которые отторгнут ему ножом тестикулы, а затем заставят ходить по базарным площадям в лохмотьях и побираться… Вы хоть понимаете, глупые вы русские люди, что цивилизация и порядок должны торжествовать прежде всего?

– Я, вообще-то, еще жив, – сказал я, поднимаясь в гробу. – Эй, вы меня слышите, спорщики?

– А какие ягоды он в лесу собирал! – всхлипнула Лаврентьевна. – Землянику, малину… Всё крупная ягода была, отборная. Я блинов напекла, по древнему языческому обычаю, вкусные блины. Берите, кто хочет помяну-у-уть…

Я лег назад в гроб и закрыл глаза. Этого не может быть, подумал я. Всё, что я вижу, это лишь болезненный бред, порождение моих собственных мыслей, и чтобы прервать этот бред, я должен сейчас, во сне, по рецепту Станислава Эли, попробовать уснуть. Тогда я проснусь.

Но едва я успел подумать о том, как кто-то тронул меня за плечо. Я осторожно приоткрыл один глаз. Нависая надо мной, у крышки гроба стояли Аристарх Иваныч и Федор Эмин.

– Куда это ты собрался? – покачал головой Аристарх Иваныч. – Я тебя никуда не отпускал. Тебе нужно прочитать еще много книжек в моей вивлиофике и проспрягать глагол to be. Давай, повторяй за мной: I am, you are, he is…

– Быть или не быть, – задумчиво проговорил я. – Интересная получается контроверза. Жить ли достойной человеческой жизнью или же влачить жалкое существование, не бороться, не сражаться ежеминутно за свое естественное право бытия, а плыть по течению и умереть, в конце концов, как жалкая тварь…

– Мы все не умерли, а были убиты, – сказал, как бы оправдываясь, Эмин, – и погибли по вине черного человека, твоего приятеля… Я умер, потому что предал русскому правительству секретные карты, а Аристарха Иваныча убили подкупленные Магометом пугачевцы…

– Он мне не приятель, он враг мой, – отвечал я. – Слушайте, а почему с вами нет Татьяны Андреевны? Ведь она тоже погибла, там, в Татищевской, я видел…

– Да вон же она, – сказал Аристарх Иваныч, – бродит у гроба…

Я опять высунул голову из своей могилы. Татьяна Андреевна, действительно, стояла рядом, в венке из разноцветных полевых цветов, и в руках ее тоже были цветы.

– Это сон-трава, – сказала она, показывая один цветок. – Его еще называют ведьмино зелье или перелеска…

– The fair Ophelia! – воскликнул я.

– No, no, he is dead: go to thy death-bed ^[333], – печально улыбнулась Татьяна Андреевна. – Не вставай, не надо…

– Я не могу, – сказал я. – Я должен, должен встать и вернуться к жизни. Должен воскреснуть и устранить его, и еще рассказать Румянцеву о заговоре княжны Таракановой. Все беды на земле только оттого, что люди ничего делают, а просто стоят и смотрят, как убивают и мучают других людей. Это и есть зло, недеяние, равнодушие, желание спрятаться в тени в летний день тяжелой пахоты. Это ведь так просто – ничего не делать, изображать, что ты больной или мертвый, развлекаться, танцевать, играть в карты, лишь бы ни за что не отвечать.

– Ежели ты решил воскреснуть, – Татьяна Андреевна бросила на землю цветок и протянула руку к моей груди, – нужно вырвать у тебя сердце. У тебя в груди застряла пуля. Можно вырвать сердце, и тогда пуля не причинит тебе вреда. Конечно, сердца уже не будет, но можно жить и без сердца. Большинство людей живет без сердца – и ничего…

– Да, давайте так и сделаем! – закричал Аристарх Иваныч. – Ребята, держите его за руки!

– Вы с ума сошли! А ну, пустите!

Эмин и невесть откуда выбежавший калмык Чегодай схватили меня за руки, Аристарх Иваныч прижал ко гробу мои ноги, а Татьяна Андреевна всё продолжала тянуть ко мне свою бледную и тонкую кисть.

– Пустите, кому говорю!

Белая рука вонзилась мне в грудную клетку и стала зачерпывать мое сердце, как зачерпывают воду ковшом. Я закричал, но было уже поздно: смолянка выхватила из меня кусок красного мяса и стала совать его мне же под нос, приговаривая, что теперь всё обойдется, и очень скоро мне станет легче. Я умираю, сказал я сам себе, всё напрасно. Мои глаза снова закрылись.