Мефодий Буслаев. Карта Хаоса - Дмитрий Емец Страница 10

«При поединке, как на холодном, так и наогнестрельном оружии, противникам разрешается безусловно иметь на себеобыкновенной формы очки. Употребление во время поединка пенсне, случайноепадение которого может быть причиной различных недоразумений, не допускается…»

И. Микулин. Из «Дуэльного кодекса»

Чем дольше Корнелий жил в Москве, тем режетелепортировал и тем чаще ездил на метро. Корнелий любил метро. Любил грохотвагонов, особенно последнего, на котором не висли сзади другие вагоны и немешали ему болтаться. Любил резиновый запах новых эскалаторов, выветривающийсяне раньше, чем через два года после открытия станции.

Любил момент, когда прожектор поезда рождаетсяв тоннеле, а потом и сам поезд стремительно вылетает с дребезжаще-резкимэлектрическим гудком: отгоняет бравирующих студентов, пытающихся попасть подвсесокрушающее зеркало машиниста. Любил надпись «не прислоняться» и те многиеиздевательства, которые творились над ней.

В каждом вагоне у Корнелия имелся свой любимыйзакуток. Находился он у самой двери – справа или слева. Здесь тебя не сметалатолпа, давившая обычно строго вперед, и можно было комфортно стоять,прислонившись плечом к стенке, а бедром к поручню. Единственное, что требуетсяот обитающего на этом месте, – регулярно наклоняться чуть вперед, открываясхему метрополитена и позволяя недоверчивому пассажиру убедиться, что«Пушкинская» и «Чеховская» – это примерно одно и то же, только через переход.

Порой, правда, Корнелию вспоминалось, чтометро – это уже Верхнее Подземье. Еще, конечно, не Тартар, но уже место несамое благонадежное, обиталище нежити и многих нестабильных потустороннихсуществ, для которых глубины меньше ста метров – смертный приговор. Не самаябезопасная территория для связного Эдема, пусть даже далекого от совершенства.

Нельзя сказать, чтобы свет совсем уж неприсутствовал в метро. Были у него тут и свои подконтрольные участки. Восновном в переходах между станциями, там, где стояли флейтисты, маскирующиесяпод уличных музыкантов.

Передвижные эти пункты отсекали от пассажиров привязывающихсяк ним суккубов и усложняли комиссионерам беспорядочное рысканье в поискахдобычи. Разумеется, суккубы и комиссионеры давно научились их обходить, но всёже чернильной слизи, заменявшей им кровь, они им портили немало.

Корнелий тоже не прочь был при случае шуганутьподвернувшегося суккуба или меткой маголодией загнать комиссионера в промежутокмежду вагонами, где тот мрачно кривлялся на сцепке, не в силах причинить никомувреда.

Но всё же главным образом Корнелий ездил вметро для того, чтобы пополнять записную книжку строчками телефонных номеров.Депеши из Эдема неделями могли лежать в его сумке, не доставленные адресатампотому лишь, что Корнелий редко мог сосредоточиться настолько, чтобы сделатьхотя бы одну осмысленную пересадку. С утра и до вечера он пребывал в радостнойпьянящей эйфории человеческого мира.

Из этой эйфории его умел выводить толькоЭссиорх, очень неприятно и больно бивший по лбу костяшкой среднего пальцаправой руки. Фокус этот назывался: «Тук-тук! Я твой отрезвин!»

А отрезвлять было от чего. Без еды человекумирает через несколько недель. Без воды проживет несколько дней. Без воздухазадохнется за минуту. Без любви же он не протянул бы и секунды. Даже мгновениепрожить без любви – совершенный нонсенс, ибо одной лишь любовью существует весьогромный мир с лампочками звезд, фонарем солнца и несколькими большимиконтинентами, лениво плескающимися в каменной ванне Мирового океана.

Под любовью, разумеется, следует понимать непошлый клубок страстей, высиженный в телеящике томящимися клушами, а иноесветлое, пронизывающее, острое состояние единения с миром. Кем-то оно ощущаетсяостро, кому-то же и простое «привет!» буркнуть невероятная победа над собой. Увсякого своя мера. Но и это тоже усилие, сделанное в направлении к любви.

Корнелий же мало-помалу подменял великуюлюбовь к миру любовью частной – к девушкам. При всем том чувство Корнелия быловосторженным, распыленным и бескорыстным. Он настолько был полон неуемной радости,что ему обязательно нужно было поделиться ею с кем-нибудь, иначе он лопнул быот восторга как воздушный шар. Делиться же радостью с девушками было гораздоприятнее, чем с молодыми людьми. Они не смотрели на тебя с недоверчивымприщуром, просчитывая, с какой силой и под каким углом надо ударить в челюсть,чтобы им не мешали слушать плеер всякие эмоциональные субъекты.

Как всякий страж света, Корнелий воспринималэйдос конкретнее, чем тело. Он всегда видел, какому эйдосу нужна помощь и какоеслово надо сказать, чтобы он загорелся чуть ярче и перестал бы чадить грустью ибеспомощной тоской. Только эйдос представлял для него истинную ценность. Теложе, эту будущую белковую подкормку гробовым червям, часто замечал лишьпостольку-поскольку, как замечают кроссовки на ногах у приятеля: «А-а, ты опятьэти старенькие откопал? Ну и умница!»

И потому часто случалось, что у иной красавицыящиком падала челюсть, когда, равнодушно пройдя мимо, Корнелий подходил к еезатюканной подруге, которая втайне воспринималась красоткой как бесплатноеприложение к журналу. Ну или как вечную бонну, которой вручаются мокрые бумажкиот мороженого.

Безвкусно одетых и назойливо накрашенных девицКорнелий старательно избегал.

– У девушек, как у насекомых: яркая расцветкачаще всего предупреждение, что насекомое ядовито, – утверждал он.

Эссиорх с ним не соглашался.

– Часто, но не всегда. Смелее всех одеваютсясмирные и славные тихони. Это у них всплеском, два-три раза в год. Границ понаивности не знают, вот и перегибают палку. Хочется что-нибудь такое с собойсотворить, чтобы, наконец, проснуться. Вот и ищут себя на четвереньках впотемках, как потерянный ключ. Какой-нибудь осёл увидит ее в такой день иобязательно подумает какую-нибудь грязь. Он же не знает, что эта тихая девочкаНина везет бабушке диабетический сахар.

Как бы там ни было, а Корнелий продолжалсобирать телефончики, как трудолюбивая пчелка собирает мед.