Осколки наших сердец - Мелисса Алберт Страница 10

Не помню, что я делала, когда впервые увидела Марион. Скорее всего, вынимала рыбные палочки из фритюрницы. Или считала четвертаки, а может, обсчитывала старушку в целлофановом дождевом колпаке, потому что та заплатила за обед пятицентовиками. У наших отцов тогда была забегаловка в двух кварталах от озера; мы подавали жареную рыбу.

Я ждала новую сменщицу. Папа совсем угробил спину и не мог больше работать по четырнадцать часов в день. Я же воротила нос от тяжелой работы. Папа все еще считал меня своей принцессой, поэтому мне не терпелось поскорее нанять кого-нибудь на свое место. Очищать фритюрницы от старого масла мог бы кто-то другой. Но когда она вошла, всю мою заносчивость как рукой сняло.

Марион была старше меня – ей было семнадцать. Уши сплошь истыканы металлическими сережками. Шикарная зеленая куртка была тонковата для такой погоды. Но я таращилась на нее не поэтому. Я словно видела ее прежде, хотя мы раньше не встречались. Она притягивала меня, как потерянные ключи, как запропастившийся куда-то старый браслет. Я чувствовала, как она стоит на истертом кафеле. Она казалась плотнее и реальнее всего, что находилось в зале.

Она смотрела на меня. От покойной мамы мне достались рыжие волосы, хотя у мамы они завивались, а мои были тонкими, как паутинка, и их никогда не получалось зачесать гладко, без петухов. Стояла зима, но у фритюрницы было жарко. На мне была футболка, ожоги от масляных брызг веснушками рассыпались по рукам.

Мы заговорили одновременно.

– Мы раньше не… – произнесла она.

– Кажется, мы уже… – сказала я.

Мы замолчали. Смех разрушил бы напряженную тишину, но мы не засмеялись.

– Марион, – представилась она.

– Дана, – ответила я.

– Дана. – Она повторила мое имя, как название неведомой страны, и все это время продолжала разглядывать меня своими светлыми глазами. – Мы с тобой подружимся.

Рыжие легко краснеют. Нам не нужно даже испытывать сильную злость или смущение – достаточно чуть сбить нас с толку. Я вздернула подбородок и подумала об айсбергах, представила, как прыгаю в холодный белый океан.

– Думаешь? – сказала я немного надменно.

– Знаю. – Ее голос был тихим, но волевым, и таким серьезным, что я готова была сквозь землю провалиться. В тот момент я поняла, что она такая же необщительная одиночка, как я.

Я показала, куда повесить куртку и черную сумку. Что же в ней меня привлекло? Она была крепко сложена, щеки румяные, из-под бейсболки торчал хвостик. Не красавица, но что-то в ее лице притягивало взгляд. Она достала из кармана диск и протянула мне. На обложке женщина на черно-белой фотографии откинула голову; мокрые волосы взметнулись полукруглым нимбом.

– Твой отец сказал, что можно ставить свою музыку, – сказала она. – Где у вас плеер?

* * *

Нам с Фи нравилась та же музыка, что нашим отцам. «Крим», «Муди Блюз», «Лед Зеппелин». Даже полька, на которой вырос мой отец – ее ставили в польском клубе, где познакомились его родители. Мы с Фи отплясывали босиком под старую пластинку – умпа-умпа-умпа-па! – а отцы наливались ядреной украинской горилкой и подбадривали нас криками.

Марион любила совсем другую музыку. Рваный панк, короткие, по полторы минуты, звуковые атаки на наши бедные уши. Тяжелый гитарный рок – как «Лед Зеппелин», но со звучным женским вокалом; глэм-рок, сверкающий и острый, как осколки дискотечного шара.

В первый день мы работали бок о бок и почти не разговаривали; Марион приспосабливалась к монотонному ритму работы в забегаловке, а я с наслаждением слушала ее странную музыку. После закрытия Фи ждала меня на тротуаре: играла в тетрис, опустив ноги в водосток. Увидев Марион, она насторожилась. Потом ее лицо смягчилось – она что-то почувствовала.

– Ты голодная, – сказала она.

Марион потеребила молнию на куртке. Иногда под пристальным взглядом Фи окружающим становилось не по себе.

– Я уже поела. Там.