Танец на разбитых зеркалах - Кармаль Герцен Страница 10

Настал тот час, когда дальше тянуть было уже невозможно — обсидианов, дарящих спасительный свет, осталось слишком мало.

Их дом долгие годы был их крепостью, сияющим факелом посреди живой, нетерпеливой тьмы. Они жили на задворках города — там, куда не доставал свет обсидиановых фонарей. Выйти на улицу без источника света нельзя, вот они и не выходили. Жили, экономя драгоценные осколки лавы, своей маленькой уютной компанией — престарелая мать и молодой сын.

Эна слегла с тяжелой болезнью, и чувствовала, что осталось ей недолго. Но в этом она могла винить только саму себя. Однажды она заснула, не заметив, что догорает обсидиан, а окно, ведущее в ночь, приоткрыто. И как только обсидиан погас, тьма не преминула этим воспользоваться — проникла в дом сквозь оконную щель и оплела шею Эны в удушающем объятии. Она проснулась от собственного крика…

Роковая случайность, стоившая ей невероятных болей и понимания, что совсем скоро ее сын останется совершенно один. Один против вездесущей тьмы.

С тех пор Эна медленно угасала, и боль с каждым часом становилась все сильней

— тьма изнутри растерзывала ее душу. Но она не могла допустить, чтобы ее сын узнал правду. Узнает — никогда не оставит ее, а это необходимо. Эна не могла позволить, чтобы он остался здесь, в этом всеми забытом уголке треклятого мира. Не могла позволить, чтобы Адам, как и она, оказался проклят тьмой.

— Адам, я думаю, настала пора тебе отправиться в Скарфолл и попытать удачу.

Он изумленно взглянул на нее поверх зажженного обсидиана, который внимательно изучал — как скоро догорит, как скоро оставит их в кромешной темноте? При взгляде на сына защемило сердце. Истинный ангел — золотисто-русые вьющиеся волосы, светло-голубые глаза. Кто они такие, эти ангелы, Эна помнила смутно — осталось какое-то зыбкое воспоминание на задворках сознания, до которого не дотянуться, не облечь в слова…

— Мама, но…

— Сколько можно сидеть взаперти? Вода кончается, еда тоже. Так не может продолжаться бесконечно. Тебе нужен нормальный дом, а не эта хибара посреди островка тьмы. Да и обсидианов осталось совсем немного — боюсь, дольше тянуть уже нельзя.

Адам молчал — признавал ее правоту, но и оставлять мать одну не хотел.

Эна открыла шкатулку, которую всегда запирала на ключ. Пять обсидианов, надежно запрятанных в зачарованную черную ткань, которая гасила их магию. И шестой — уже почти догоревший осколок, освещающий их дом.

— Тут десять обсидианов. Пять тебе — пять мне, все справедливо. — Эна заставила себя улыбнуться. — Попробуй устроиться слугой в какой-нибудь богатый дом — если творцом стать не выйдет. А потом заберешь и меня, как у тебя все сложится удачно.

Эна знала, что этого никогда не случится. От проклятия тьмы спасения нет. Люди гаснут — что заряженные обсидианы — медленно, болезненно, неотвратимо… Она, смертельно больная — лишь обуза для сына, у которого вся жизнь еще впереди.

Эна вложила в ладонь сына последние обсидианы и поспешно захлопнула крышку шкатулки, чтобы Адам не увидел, что она пуста.

— Хорошо, мама, — сказал он с тяжелым вздохом. — Я вернусь — до того, как обсидианы догорят.

— Иди, милый, и помни — я очень тебя люблю.

Обняла так крепко, как только позволила притаившаяся в костях и крови болезнь. Прижалась морщинистой щекой к щеке сына, сморгнула слезы и мысленно прошептала: «Прощай».

Когда за Адамом захлопнулась дверь, Эна села у окна и еще долго наблюдала за тем, как в океане тьмы мерцает огонек — зажженный обсидиан в руке сына. Смотрела, как догорает, медленно крошась, ее собственный обсидиан, скудно освещающий дом. Когда его сияние стало совсем слабым, вышла на улицу. Вспугнутая обсидианом тьма отстранилась, но не ушла — затаилась, чувствуя, что ее час уже близок.

И вот обсидиан догорел. Эна бросила под ноги бесполезный осколок лавы и выпрямилась горделиво, глядя прямо в глаза своему врагу. И тьма тотчас набросилась на нее голодным зверем. Последней мыслью перед тем, как тьма растерзала ее на клочки, была мысль о сыне.

Пространство вокруг Эны растворилось в бесцветной дымке, подернулось туманом

— забвения, не иначе. И вот она пришла — с тяжелой темной косой, перекинутой через плечо, в длинном белом платье.

— Мне нечего предложить тебе, чертовка, — вскинув подбородок, произнесла Эна.

— Тебе, может, и нечему, а вот твоему сыну… — Не голос — журчание ручья.

— Не тронь моего сына, забирай меня, — твердо сказала Эна.

На красивом лице отразилась досада.

— Как знаешь… — сказала Леди Смерть.

И Эна умерла — теперь уже навеки. Стала частью тумана, что существовал вне пространства и вне времени. Туман, называемый Ничто, пустотой, забвением.

Ее больше не стало.

В полумиле от дома Адам остановился. Его посетило вдруг странное чувство — будто бы он только что думал о чем-то, а о чем — забыл. Он взглянул на горящий обсидиан в своей ладони, и те, что висели на поясе в бархатных мешочках. Кто дал их ему?

Вспышка досады от осознания, что позабыл что-то очень важное, погасла. А не все ли равно? Постояв еще несколько мгновений, Адам неторопливо продолжил свой путь.