Дурман для зверя - Галина Чередий Страница 10

Но все это я проглатывала, забивала и шла делать что сказано. Потому что для этого я сюда и пришла — работать. А то, что мне это нисколечки не нравится… ну так мне и надо. Я сама себе нечто вроде наказания за прошлые два с половиной года идиотского бесполезного зависания в нигде, закончившееся тем трындецом в постели с незнакомцем, считай, назначила. Епитимья, блин.

Ведь когда мы, компания из трех друзей не разлей вода с младых соплей, приехали из нашего мухосранского деревенского захолустья сюда, в столицу, то нас только что пополам не разрывало от великих планов и предвкушения сбытия мечт. Видели себя охеренно успешными, правда, толком не зная в чем. Не, а кто бы на нашем месте не счел себя какими-то «не ровня всем» счастливчиками, когда к концу выпускного класса свалилась такая новость? Родная тетка нашего Сазана, всеми давным-давно записанная в старые девы, что стопятьсот лет назад уехала из глухомани учиться в Москву, да так никогда и не вернулась, отхватила себе мужа. И не абы какого, а иностранца, и отваливает с ним куда-то в Европы насовсем, а однокомнатную квартиру, которую она получила когда-то, оставляет своему племяннику. Типа, живи, учись, будь молодцом. Ну а как повелось с детсадовских времен — где Сазан, там и мы со Шмелем и Мелкий, друг без друга никуда. Хоть сарай брошенный спалить, хоть все лето на грибах и ягодах не разгибая спин впахивать, чтобы заработать Сазану-умелые ручки, на раздолбанную «шестерку», что потом и увезла нас с барахлом в счастливое завтра. Превратившееся в долгое-долгое болото, где ничего не менялось.

Прибыли мы все из себя счастливые сюда, а через год и Мелкий подтянулся. Но, как говорится, что-то у нас пошло не так. Хрен знает, как так вышло, что, позволив себе «немного пожить-покайфовать для начала», мы пребывали в том же состоянии и почти три года спустя. Никто так нигде и не учился, постоянной работы не было. А смысл, если оказалось, что бабок куда как проще раздобыть иными способами. Главное — не щелкать клювом и не пропускать возможности. Ну да, это криминал и, типа, должна проснуться совесть… ну так не в родной же глухой деревне у пьянчужки карманы выворачивали, у местных мажоров этих дурных денег — нескончаемый источник, семья голодать от того, что мы его подрежем, не станет, разве что пропьет-прокутит меньше. Или в хаты их залезать — это не в избе у соседей шарить, что такие же нищеброды, что и ты. Короче, свою совесть мы нашли чем заткнуть. Брать у того, кто с дырами в кармане, как мы, — грех, а вот у тех, кто с жиру бесится, — не-а. Вот так и жили, от куша к кушу, то густо и куражимся, то пусто и бич-пакетами перебиваемся. Пока не дожили до…

Мой очередной чих захлебнулся. В шагах десяти от меня стоял проклятый котоволчара и что-то увлеченно рассматривал на верхней полке. Меня как к месту приморозило, опухшие уже глаза распахнулись от дикой смеси страха и сбивающего с ног жара, как беспощадный кулак ударившего в низ живота. И одновременно горло стиснула жгучая ненависть. Тварь! Паскуда извращенская! Взять бы и врезать тебе по бритому затылку чем потяжелее за то, что сотворил с нами, с нашей дружбой!

С того дня, как мы вернулись от захватчиков, все поменялось. Всю дорогу до дома парни смотрели на меня украдкой, будто выискивая признаки непоправимого ущерба, но так, чтобы и глазами не встречаться. В квартире я закрылась в ванной и, забравшись в воду по самые ноздри, лежала, старательно выдавливая из своего тела и мозга воспоминания пережитых в чужой постели ощущений. Принималась тереть кожу, внушая себе, что все произошедшее — гадость, насилие. Ненавидеть урода этого нужно. Но тягучее расслабляющее давление откуда-то изнутри и бешеная еще чувствительность исцелованных-иссосанных им мест на теле обращали все мои усилия в ничто. И парни, что каждые пять минут притаскивались под дверь и спрашивали, в порядке ли я, вообще бесили. Да лучше бы хоть один велел выметаться из ванной, как раньше, не одна тут такая, кому отмыться надо.

А дальше с каждым днем становилось только хуже. Сазан все пытался поговорить со мной «об этом», увещевал «пережить и забыть», ведь друзья рядом, супер просто, что живы и целы, а остальное — херня, забьем и дальше пойдем. Ага, пойдем, не его же драли, как последнюю шлюшку, и не ему же это еще, мать твою за ногу, и понравилось. Не ему снилось, особенно под утро, так явственно и реально, что живот сводило спазмами, а между ног все текло и трепетало, как будто проклятый котоволчище прямо сейчас там утюжил все своим широким и словно покрытым какими-то чудо-присосками языком, заставляя меня выть и трястись как в кондрашке от кайфа и давиться унижением.

Мелкий совсем замкнулся, пары слов не вытянешь, сидел сутками, воткнув нос в свой ноут, но, как ни странно, у него вдруг завелись деньги на карте, и он только и общался с нами, чтобы тихо предложить слопать вместе ту жрачку, что сам же и заказывал с доставкой.

А вот Шмеля мы почти не видели. По крайней мере трезвым или вменяемым. Днями он спал беспробудно, потом собирался, нафуфыриваясь, надевая свой лучший шмот и огрызаясь на все вопросы, и исчезал до утра. Возвращался взъерошенный, пропахший чем-то явно недешево-парфюмерным, и падал спать, бросив перед этим на стол бабки «на общак». Короче, всем было плохо. Мы никуда вместе не выходили, как раньше, не смотрели вечерами телек, попивая пиво, швыряясь чипсами и попкорном и обстебывая чужой вкус, не устраивали хоть и не громких, но вечеринок, и находиться в квартире вообще стало тяжко. Вот я и «наказала» себя этой работой в новом большом супермаркете по соседству. Искала и другие места, но и раньше уже все мы столкнулись с тем, что, как принято говорить, при всем богатстве выбора особых-то перспектив не наблюдается. Куда берут таких, как я, без образования и опыта? Правильно — в забегаловки фаст-фуда на кухню или «принеси-подайками», на «холодные звонки», выставляя через неделю без копейки с отмазкой «вы нам не подходите», чтобы тут же набрать новую толпу недельных дармовых лохов, и вот такими вот «работниками торгового зала» низшего звена. И нет, я не считаю себя до хрена хорошей для подобной работы, ну просто не мое, и тошно. Но лучше уж тут по двенадцать часов на ногах проводить и терпеть всяких Снегиревых, чем молча дома наблюдать, как твои друзья никак не могут справиться… вот, блин, с чем? Это их разве поимели? Меня злило, что единственный, чья гадская неприкосновенность пострадала, — это я, а ведут себя как хреновы жертвы насилия они. И из-за них во многом я не могла полностью избавиться от воспоминаний о мужике… что, сука, стоял сейчас в пяти шагах от меня и пялился на стеллаж с детскими стиральными порошками.

У него еще и ребенок есть? Даже, наверное, женат. Паскудный шлюховатый мудак!

Внутри все кипело, грудь как обручем стянуло, не давая вздохнуть, пальцы скрючились, пока перед глазами рисовалась картинка, как я бросаюсь вперед и ошалелой кошкой раздираю его наглую холеную морду и превращаю в лохмотья дорогие тряпки, в которые сегодня обрядился, оставляя его так же, как он меня тогда, униженным под чужими взглядами и голым… голым. Мать твою, голым, с его широченными плечами, с грудью, состоящей, кажется, из сплошных плоских каменных монолитов мышц, и негустой порослью, что щекотала и дразнила мои истерзанные его ртом соски, пока он врезался нещадно в меня, превращая в нечто извивающееся, скулящее, вымаливающее у своего же мучителя добавку этого… не хочу даже давать названия этому безумному дерьму.