Отражение - Сергей Плотников

Где-то в центральной Германии 1477 год от Р. X.

Солнце, неумолимо спускающееся к линии горизонта, щедро делилось оставшимися от дня красками – так незадачливый мясник стремится избавиться от порядком «заблагоухавшего» за день товара до закрытия торговых рядов. Своё он вроде уже отбил, да и то, что осталось, даже в свежем виде было не особо привлекательным, а завтра на тухлятину польстятся разве что собаки – и то не сожрать, а извалять. Вот и надрывается болезный, цепляясь к редким вечерним посетителям и пуще прежнего нахваливая продаваемое: смотри, мол, какая вкуснятина, а отдаю за два медяка. Эй, эй, за один! Да посмотри же!

Лес, о сизую стену которого словно спотыкалась петляющая по лугам дорога, вёл себя в точности так же, как горожанин, спешащий домой через торговую площадь: презрительно отворачивался и морщился. Лучи светила, окрасившие тучные травы в жёлтое и красное, вязли и рассеивались в густом сумраке между тяжёлыми ветвями вековых елей. Под пологом из длинных зелёных игл и ещё более длинных лишайниковых «бород» уже царила ночь, а кое-где колыхались медленно ползущие без всякого ветра первые тенёта тумана. Недоброе место. Не только внешним видом недоброе, отчего и стоят некошеными прекрасные луга и ни одного селения на добрых три мили окрест. Местные, из тех, кто регулярно был вынужден пользоваться огибающей чащобу дорогой, старались миновать урочище в середине дня, и другим путникам то же советовали. Слушали, правда, не все…

Стараясь не выбираться с обочины в пыльное месиво меж выбитых тележными колёсами колей, по тракту в сторону леса неторопливо шагали трое. Это были смиренные монахи – по крайней мере, издалека взгляд прежде всего цеплялся за коричневые дорожные сутаны, да и сам способ передвижения, на своих двоих, намекал на невысокое положение в социальной иерархии. Но если присмотреться, начинали появляться вопросы.

Только один из отринувших мирское во имя Христа мог сойти за простого инока: ряса, простой крест, лысина-тонзура и сандалии. Возраста божий человек был явно немалого: уцелевшие волосы густо украшала седина, морщины придавали его и так благодушному лицу какое-то совсем уж умиротворённое выражение, а выцветшие, когда-то карие глаза смотрели на мир с подобающим смирением. Единственное, что могло насторожить случайного свидетеля, – та лёгкость, с которой монах задавал темп маленькому отряду, иные из молодых позавидовали бы.

Двое других путников поддерживать образ скромных агнцев Божьих дальше нацепленной рясы даже не пытались: траву безжалостно мяли добротные сапоги, у одного, высокого светловолосого и голубоглазого типа, вокруг пояса была обёрнута грубая массивная цепь с веригами, подозрительно похожими на грузы-концевики боевого кистеня, второй, хоть оружия на виду и не носил, при каждом шаге издавал звук, напоминающий звон колец кольчужной рубашки, образ довершал капюшон, надвинутый на самые глаза и полностью затеняющий лицо. В общем, та ещё компания: любой одинокий путник обойдёт и глаза будет старательно отводить – мало ли что, увидишь лишнее – и поминай как звали…

– Пся крев! – Рослый блондин оступился, запнувшись о скрытый в траве камень. Выругавшись, он поймал насмешливый взгляд обернувшегося идущего впереди и насупился.

– Брат Андрэ, брат Андрэ… Епитимья по тебе горючими слезами плачет, – ласково пожурил его пожилой предводитель маленького отряда. – Когда же ты научишься сдержанности?

– Когда все твари разом провалятся в ад! – пробурчал себе под нос поляк, но был услышан.

– Не за тем ли мы идём сейчас, сын мой?

Блондин пробормотал что-то в ответ, но теперь уже настолько тихо и неразборчиво, что и сам, скорее всего, не разобрал бы.

– А ты что скажешь, брат Павел? – Надо полагать, обладателю сандалий и хорошего настроения надоело идти молча, потому он обратился ко второму из своих спутников:

– Ваше высоко…

– Просто брат Иоанн, брат Павел. Договорились же, – осуждающе покачал головой пожилой епископ ^[1]. – Так что ты думаешь о нашей… миссии?

– Я делаю, что мне говорят, – донеслось из-под капюшона. – И рад, когда это идёт на пользу нашей матери-Церкви.

– То есть возможные последствия тебя не пугают? – с искренним участием продолжал допытываться пожилой монах.

– Нет… брат Иоанн. – Монах, не прекращая размеренно шагать, поклонился старшему.

– Да что вы его спрашиваете? Этих книжных червей ничего на свете не интересует, кроме смешения подозрительных субстанций и получения из них ещё более подозрительного дерь… Я хотел сказать – результата! – влез в беседу голубоглазый.

Кстати, весь разговор происходил на благородной латыни, которой все трое отлично владели.

– А тебя, брат Андрэ, ничего не интересует, кроме разудалых драк, – хмыкнул архиерей. – Даже удивительно, что магистр вашего ордена выдвинул для проведения обряда именно твою персону – это после всего того, что о тебе нарассказывал.

– Ну, вообще-то кое-что интересует… – мечтательно закатил ясны очи бывший шляхтич, но вовремя спохватился и немедленно сделал скорбное и постное лицо. – Молитвы и служение на благо мира христианского.

Помянув христианский мир, брат Андрэ истово перекрестился, но сделал это с такой рожей, что архипастырь вынужден был отвернуться – до того комичными были усилия проходимца в сутане изобразить благочестие.

– Похоже, ты не очень-то веришь в благополучный исход нашего дела, – ворчливо прокомментировал Иоанн. – А зря. Если Ему будет угодно, вместо вечной войны настанет мир.

Поляк ещё раз наложил на себя крестное знамение, когда епископ упомянул Всевышнего, но в этот раз с подобающим выражением лица. Но язык за зубами всё-таки не удержал, без тени сомнения припечатав:

– На мой век колдунов и тварей хватит.

Разговор прервался – тройка монахов дошла до границы леса… и, нисколько не колеблясь, вошла под его своды. Сразу стало легче идти: под многоярусным пологом тяжёлых ветвей не росла трава, а многолетние наслоения сброшенной хвои пружинили под ногами, как дорогой ковёр. Разве что приходилось регулярно «кланяться», пригибаться под уцелевшими, но давно мёртвыми нижними сучьями. Солнечный свет ещё некоторое время пробивался вслед за странниками, но вскоре отстал, погрузив окружающее пространство в серый с серебристыми прожилками тумана густой сумрак, поглощающий все звуки, как вата. Обычного человека, будь он хоть каким храбрецом, в таком месте и в такое время обязательно пробрал бы если не страх, то холодок точно: уж очень чуждым человеку был старый сырой еловый бор. Холодным и промозглым – прямо-таки растительный склеп какой-то. И чужакам он был не рад.