Очертание тьмы - Сергей Малицкий

Олс

Бедой повеяло еще с лета. Шесть часовен из тридцати на святом пути из Тимпала к Тэру дали трещины, а одна, что стояла у северных ворот Гара, так и вовсе рухнула. Рухнула и рухнула: чего пустое перемалывать; значит, время ей пришло, ничто не вечно под солнцем, кроме Эдхарского моста, ну так ведь не о нем речь? Мост стоял и стоять будет, говорено, что выйдет его срок тогда, когда весь Талэм свернется и высохнет, как кленовый лист в канун зимы. Тем более новую часовню за неделю из бревен срубили и поставили рядом, свежие руины расчистили, поправили фундамент да на прежнем месте начали строить уже настоящий собор. Давно было пора – все-таки на шесть сотен лиг только один подорожный храм сиял золотым колесом на шпиле, да и тот в стольном Сиуине. Не считать же подорожными храмами соборы в начале и конце дороги? Один – Белый Храм Священного Двора Вседержателя – для боли и печали начала пути, другой – Черный Храм на месте бывшей Черной Башни – для скорби и слез окончания странствия, и оба они для того же самого в обратном порядке, потому как колесный ход в две стороны прокладывается – от Тимпала до Тэра и обратно. По двадцать лиг в день от часовни к часовне – чтобы топать без устали весь второй и третий месяцы осени. Хоть раз в жизни всякий колесник должен проделать его в одну сторону, а если послушание какое на паломника накладывалось или сан располагал, то и с возвратом, и порой не единожды.

Сначала казалось, что все обошлось. Прочие часовни поправили еще до осени, да и всем остальным строгий надзор учинили, шутка ли, тысячи людей пойдут святым путем, будут прикладывать лбы к древним камням, хвататься за них, поливать слезами. Хлопот королевской страже на два месяца – глаз не сомкнуть, да только служба – она служба и есть, дело привычное. Другого бояться следовало: если пакость какая-нибудь вдруг всплывет, воровство разовьется или ведун без королевского ярлыка народ смущать станет. Или же, что еще хуже, магия волю поимеет. Вот как раз с магией в тот год беда и вышла. В самом начале осени, когда работы в Гаре уже шли полным ходом, тимпалский голубятник поймал птичку от гарского сэгата, как раз от того, у которого часовня рухнула. На птичьей лапке болталось послание, в котором, как водится, были выписаны восхваления и Вседержателю, и мученику Нэйфу, имелась благодарность главе Священного Двора за помощь в строительстве нового храма, но вслед за обязательным почтением размещалась жалоба, и как раз в ней перечислялись навалившиеся на приход беды и тревоги. Сэгат сетовал, что с самого обрушения прежней часовни в городе творится непотребство. Стали являться зловещие призраки и странные знаки, производящие смущение населения. Кроме того, среди достопочтенных горожан, не меньше половины которых является благоверными прихожанами Храма Нэйфа, обнаружились сразу три оборотня-имни, коих стража, конечно, порубила, но пока до рубки дошло – от оных пострадала куча народу, в том числе полегло насмерть множество невинных подданных тэрского короля. А те, что увечьями отделались, вовсе забыли о скором святом шествии и поголовно твердят о каком-то явлении и страшатся его пуще смерти, хотя смерти продолжаются, во всяком случае, пропавшие и ненайденные среди горожан числятся. Все это, продолжал сэгат, наводит глубокую печаль и тревогу, к тому же вкупе с недавним обрушением часовни отвращает людей от святого престола в пользу Храма Присутствия и прочих кощунственных верований.

Забегали, засуетились после ужасной вести послушники Священного Двора. Ни о каком явлении, правда, никто из них толком не слышал, да и прежние вести об оборотнях оказывались обычно фантазиями, хотя нечисти в дальних краях хватало, но всякая смерть чаще всего объяснялась просто, потому как нет ничего проще смерти. Однако до начала колесного хода оставалось не так много времени, а большего вреда вере, чем от смущения умов, произойти не могло, поэтому престарелый Ата вызвал сэгата Белого Храма и приказал отправить в Гар лучших храмовых старателей. То есть служителей, предназначенных для разбирательства противоестественных дел, а именно судью, усмирителя и защитника, или, как порой говорили в народе, судью, палача и печальника.

Выехали старатели из Тимпала в тот же день, меняя на каждом дозоре лошадей, добрались за неделю или около того до Гара и приступили к разбирательству. А в первый день второго месяца осени, когда должно было начаться шествие и тысячи паломников ждали полуденного удара колокола, чтобы двинуться вместе со священной процессией с севера на юг из Тимпала к Тэру через тот самый Гар, в городе появился всадник. Его одежда была изодрана, глаза – красны от бессонных ночей, лошадь почти загнана, однако он продолжал вонзать в ее бока шпоры. Всадником был отправленный в Гар судья Эгрич.

Он миновал Известковую слободу, спугнул стаю ворон, ждущих жертвенных отрубей в кронах священной дубовой рощи, поднялся по широкой Гончарной улице к верхнему городу, миновал нижние ворота, махнул рукой дозору верхних и спрыгнул с коня только у главной лестницы, но не потому, что добрался до места, а потому что загнанное животное упало у первой ступени и испустило дух. Паломники, заполнившие площадь, замерли.

– Что стряслось, Эгрич? – насторожился старший дозора.

– Беда… – прохрипел тот и побежал по лестнице к храму.

– Двое за мной! – рявкнул дозорный и поспешил за вестником.

Сто шестьдесят ступеней Эгрич преодолел, не останавливаясь, хотя дыхание его прерывалось и хрип в груди заглушал шелест осенней листвы под его ногами. Лишь на самом верху судья остановился, чтобы преклонить перед вратами Белого Храма колено и нарисовать ладонью святое колесо у себя на груди, но тут же поднялся, поморщился, как будто мучился от невыносимой головной боли, и побежал по узкой лестнице, опоясывающей храм и ведущей в верхний зал, в котором шла праздничная служба. Когда, миновав двух последних стражников, судья вбежал под священные своды, силы его были на исходе.

Обряд уже завершался. Голоса младших сэгатов, славящих мученика Нэйфа, сливались с прозрачными нотами, извлекаемыми служками из даланских дудок, и взмывали под светлый купол Белого Храма. От блеска одеяний старших сэгатов рябило в глазах. Со священными кубками в руках высшие служители кружились вокруг золотой чаши, возле которой в белой тиаре и вышитой золотом сутане стоял сам Ата, предстоятель Священного Двора. В одной его руке был старый медный черпак, в другой – серебряный нож. Кровь стекала по рассеченной ладони старца, капая в чашу. Тридцать кубков должны были наполниться вином, смешанным с кровью. Тридцать часовен ждали участников колесного хода. Тридцать дней мучений святого Нэйфа, когда вместо воды, о которой просил он, ему подносили только сладкое, приторное вино, повторялись уже больше тысячи лет как священный обряд.

– Ата! – закричал Эгрич, падая на пол.

Смолкли дудки. Осеклись голоса. Замер седовласый Ата.

– Ата, – приподнялся на локтях Эгрич, с трудом встал на колени, оглянулся на замерших за спиной стражников. – Беда, Ата.