Черный Янгар - Карина Демина

Кто не слышал о Янгхааре Каапо, прозванном Черным?

О том, что зачат он был в беззаконную слепую ночь, отданную на откуп бельмоглазой Акку, богине запретных дорог и ненаписанных судеб. Темно ее лицо, а губы зашиты суровой нитью.

Раз в год спускается она на землю.

И нет ночи страшнее.

Кто не знает, что матерью Янгара стала хааши-келмо, мертворожденное дитя, оживить которое взялась старая вёльхо. Да то ли отвернулись от ведьмы боги, то ли сама она зло на семью затаила, но вышло все иначе, чем надобно. Трижды проносила вёльхо младенчика над огнем, трижды совала в ледяную воду, а после приложила губами к губам роженицы, и тогда очнулась келмо, сделала вдох, да и вытянула из матери душу. Умерла роженица.

Хотели дитя за порог вынести, но побоялись гнева богов.

Оставили.

Упреком. Напоминанием.

Сутью безымянной: слово-то поименованного к дарителю имени привязывает, обоих меняя. Оттого и не нашлось человека, который посмел бы назвать хааши-келмо.

Кто не верит, что отцом Янгара был сам Укконен Туули, ветер северный, грозовой, единственный сын Акку? Ехал он на спине слепого волка о шести хвостах да вниз глядел. На левом плече нес Укконен Туули мешок с синими молниями, на правом – гарпун из костей человеческих. И наряд его – наряд мертвеца: белая рубаха белой же нитью расшитая. Поясом из кос девичьих она перевязана. А на шее – ожерелье из зубов глазных звенит.

Страшен Укконен Туули.

Голоден вечно.

Оттого и кричит, и воет, вьюги дыханием рождая. Заглядывает он в окна домов, и горе тому, кто не нанесет на стекло три руны – Иру, Тай и рогатую Навис, которая всякую тьму отвращает.

Забыла хааши-келмо про обычай?

Или родичи выгнали ненужную за дверь, желая избавиться от докуки?

А может, ей, мертворожденной, самой умереть захотелось? Плохо было, душа чужая, заемная, так и не прижилась в теле, вот и выглянула хааши-келмо на зов ветра. По-всякому рассказывали.

Но сходились в одном: улеглась буря, и, пораженный бесстрашием девы, отступил сын Акку. Не ударил гарпуном, не опрокинул навзничь плетью ветра, не сел на грудь, тепло выдавливая. Разлепил Укконен Туули смерзшиеся ресницы, глянул на женщину и замер, красотой сраженный. Хотел заговорить, да не посмел – испугается красавица хриплого голоса.

Прикоснуться пожелал, но побоялся руку протянуть – а ну как заморозит насмерть?

Что делать было?

И раскатал Укконен Туули перед девой ковры снежные.

Рассыпал ледяные алмазы.

И сам ступил на землю, чего не бывало прежде.

Она же, заглянув в черные, предвечной бездной подаренные глаза, потянулась навстречу. Губы коснулись губ. Руки сплелись с руками. Искра же, из печи украденная, согрела обоих.

Живым стало сердце сына Акку. И успокоилась в его нежных ладонях отчаявшаяся душа келмо. Ночь же набросила полог, скрывая от глаз людских то, что видеть было не дозволено. И длилась она долго, куда дольше иных ночей. Но сколь бы ни силен был Укконен Туули, а и его час вышел.

И говорят, что не желал он улетать, да небо звало.

Силился он взять возлюбленную с собой, но не сумел – крепко люди к земле привязаны.

Решил тогда Укконен Туули просить самого Таваалинена Сёппо, Небесного Кузнеца, чтобы сделал он крылья для той, которая украла сердце бессердечного ветра.

– Вернусь, – сказал он, и сама зима была свидетелем этого слова. – Год пролетит, и вернусь.

Улыбнулась женщина, прижала теплую ладонь к ледяной щеке, показывая, что верит и будет ждать. И Укконен Туули в последний раз коснулся темных волос ее, которые вмиг побелели. Она же подарила ему единственное, что имела, – жар своей души.

Отчего не выпало им свидеться вновь?

Одни говорят, что слишком тяжек был ответный дар Укконен Туули, и дитя, этой ночью зачатое, вытянуло, высосало из матери все силы.

Другие – что и сама-то женщина мертворожденною была, а значит, лишена дара жизнь дать.

Но есть и третьи, их история мне нравится больше.

Слабы люди.

Пугливы.

И прежде-то сторонившиеся хааши-келмо, селяне теперь и вовсе заговорили, что одни от нее несчастья. А ну как и вправду вернется Укконен Туули к жене своей названой? Останется? И не будет больше дня, но только ночь беззаконная. Что тогда случится с людьми?

Всех погубит зима. Выморозит.

Шло время.

Рос живот у хааши-келмо.

И все чаще звенели небеса грозами далекими, сверкали белыми молниями, что вылетают из-под небесного молота. Видать, уговорил Укконен Туули Кузнеца. И тот спешил, ковал для человеческой женщины крылья.

Да только не становилось спокойнее людям.

Уйдет она. А что будет после? Не захочет ли вернуться? Отомстить за прошлые обиды? И каждый вдруг вспомнил все зло, которое прежде чинил, зная, что не посмеет безымянная ответить.

Кем она была? И кем стала? И кем еще станет, если дозволить?

Не колдовство, но страх менял людей.

Зверели.

Тогда-то и решено было выкопать на лесной поляне глубокую могильную яму, выстлать ее можжевеловыми ветками да суходольником, что дурманит разум. Оставить в яме семью семь кувшинов с водой и семью семь хлебов.

А сверху, как водится, курган насыпать.

И пусть гуляет ветер, зовет возлюбленную, но всем известно – нет ветрам под землю ходу. Не найдет Укконен Туули свою женщину. Решит, что не дождалась, да и вернется на небеса, забудет о неверной.

И светлые боги на людей не прогневаются, что на роженицу руку подняли.

Так и сделали.

Обрядили несчастную в наряд похоронный. Заплели ей семь кос, на семь дорог посмертных. Обвязали ноги свежими оленьими шкурами. И живот поясом змеиным заперли.

Плакала хааши-келмо, умоляла пощадить если не ее, то хотя бы дитя нерожденное. Руки женские к животу тянула, показывала, что шевелится он, но не нашлось жалостливых. Всяк за своих детей боялся.

И встал посреди поляны новый курган, высокий, черный, и сколь ни сеяли на нем траву – не прорастала. А из кургана будто бы голос доносился. Сначала плач, после – крик, да такой, что сбежались на него волки со всей округи и три дня выли, не замолкая.

Копали.

Пытались добраться до той, что звала.

А после раздался плач младенческий. И больше не кричала хааши-келмо, но пела колыбельные, долго пела. Только и у нее иссякли силы. Случилось это перед самой беззаконной ночью.