Лилея - Елена Чудинова

Копыта Пандоры мягко ступали по выжженной земле. Сущий поклеп был прозвать Пандорою кобылу такого доброго нрава! Но кто ж мог знать, что стригунья, некогда куснувшая до кровавого синяка маленького Романа, вырастет в лошадь на диво миролюбивую и послушную?

Сквозь золу уже пробивались кое-где прозрачные изумрудные травинки. Казалось, лошадь и та боится ступать на эти нежные веселые ростки. Экая глупость придет иной раз в голову!

А вот и граница пожарища — крутой склон ручейка. Ручей можно перепрыгнуть, и, когда бы огонь сам не начал слабеть под благодетельными струями дождя, он не явился бы преградою. Пожар перепрыгнул бы ручеек не хуже человека, швырнул бы вперед себя на траву золотой фейерверк искр, выгнулся бы по ветру пламенем, задев те два кустика плакучей ивы, или вон ту кривую корягу. И помчался бы, поскакал дальше.

Елена Роскова соскользнула из неудобного дамского седла: вовек она не приобвыкнет к этой дурацкой штуке!

Зыбкое зеркало вод отразило то, что ему и должно было отразить: склонившуюся над ручьем молодую женщину в бирюзовой амазонке. Золотистые волосы убраны назад, только несколько непослушных прядей соскользнули на бледный высокий лоб. Серые глаза кажутся очень велики из-за синеватых теней, что проступили под ними еще в детские годы. Наискось прикрепленная изумрудная шляпа с узкими полями украшена лишь одним серым перышком. Такою изобразил ее, Нелли, нонешней весной столичный живописец.

Навсегда останется она такою — глядеть со стены на внуков и правнуков. И никогда не узнают они, чем была она взаправду. Лучше б написать ее такой, какая бывает она, когда по старой памяти наряжается в мужское платье, чтобы пофехтовать с мужем: белые кюлоты и голландская сорочка с отложным воротом, мальчишеские сапоги, распущенные по плечам волоса, шпага в руке. «Живописец бы рехнулся первой, Нелли, — смеялся Филипп. — А уж что подумали б о нашем без того легкомысленном веке потомки?» Что б оные подумали непонятно, только все одно б не узнали, что Нелли Сабурова десять лет назад прожила в мужском наряде целый год. Разве какая-нибудь правнучка одарена будет, как самое Нелли, способностью извлекать видения прошлого из фамильных драгоценностей.

Вот тогда и узнает она, примерив кольца-браслеты-фермуары, о том, как двенадцатилетняя ее прабабка о тот год повстречалася с Воинством, тайным орденом священников, узнала секрет злого самозванца Ивана Грозного, сразилась с финикийским демоном Хомутабалом. Многое поведают камни далекой правнучке…

Но тех, кто идет по жизни в неведеньи, великое большинство. И неведенье неведающих есть фундамент, на коем зиждится мирострой. Так что пусть смотрят люди на самую обычную молодую женщину двадцати двух годов в бирюзовой амазонке, каждую пуговицу коей художник выписал с таким же великим тщанием, что и бледное сероглазое лицо — тончайшею кистью. Вот она, Елена Кирилловна Роскова, урожденная Сабурова, щасливая жена и мать. Заурядная особа, каких тринадцать в каждой дюжине. А все прочее — берник!

Нелли засмеялась, и, стянув замшевую серую перчатку, разбила ударом ладони свое отражение.

Пандора, коей препятствовал повод, наброшенный на раздвоенный обгоревший ствол, тянула морду к воде.

— Сейчас тебе! — сердито прикрикнула Нелли. Так и есть, подпруга ослабла. Однако ж до дому добраться можно. Оно и хорошо, лень. К тому же уж она все объехала: ущерб от пожара невелик, как и говорил управляющий. Выгорели только рощица да луг. И то многие деревья живы под почерневшею корой. И не прошло недели, как случился пожар, не заставший хозяев в имении, а сквозь золу полезли первые живые травинки. Теперь май, все растет и лезет из земли. Никакая ночная гроза, ударившая молоньею в трухлявый дуб, этого не переборет.

Так и душа человеческая, подумала Елена, вновь пуская лошадь неспешным шагом. Пожарище — черней черного, четыре страшных года, которые им с Филиппом довелось пережить.

Когда обстоятельства свели двенадцатилетнюю Нелли по дороге в Санкт-Петербург с грядущим супругом ее Филиппом де Роскофом, для того было горькой тайною изгнание, на кое обрек его любимый родитель. Для чего понадобилось убеленному сединами ученому мужу Антуану де Роскофу взять с единственного сына страшную клятву, что никогда не воротится тот во Францию? Для чего требовал, чтобы Филипп обрел новую родину в отдаленной России?

Но уж третий год запоздалые листки газетные жгут мужу руки. Недоуменье и тревога — что за беспорядки трясут страну, сменились неизбывным отчаяньем. Воздвиглась над Францией черная тень омерзительной гильотины. Сделалась преступлением самое принадлежность к дворянству — и по улицам Парижа загрохотали тележки с женщинами, стариками и детьми, коих влекли под нож.

Нелли видела, как терзает Филиппа данная отцу клятва, такая понятная теперь: сломя голову помчался б он в ином случае на родину. Какова судьба родителей его, добровольно оставшихся пред разверстою пучиною бед? Письма перестали приходить еще о позапрошлом годе. Нету сомнения, что уж едва ли они в числе живых.

Шаги мужа сделались бесшумны, словно он превратился в собственную тень. Охочий до разговоров весельчак — он лишь отвечал на вопросы, но никогда не заговаривал первый. Взявшись было за запись хозяйственных расходов либо чистку ружья, Филипп часто забывал вдруг о начатом — и сидел неподвижно, глядя невидящим взором на шомпол или перо.

Лишь рождение малютки Платона развеяло зловещее оцепенение его души.

«А вить лоб в точности как у его деда, — проговорил он, принимая дитя на руки. — Он похож на батюшку, Нелли».

«Хочешь, наречем его Антоном?» — спросила Нелли, приподнимаясь в подушках.

«Нет, пусть будет как ты всегда хотела. Каждый должен прожить свою жизнь, любовь моя, а жизнь его деда была проникнута скорбью познания. Я не желаю сыну моему такой горькой доли. Но как же я благодарен Господу за сие сходство!» — бережно передав малютку кормилице, что стояла рядом, наряженная в кумачовый шелковый сарафан и богатую кику, Филипп опустился перед кроватью на колени и, уронивши лицо в простыни, зарыдал.

Слезы те оказались благодетельны. После рождения сына Филипп словно очнулся, хотя печаль и не покинула его вовсе.

Седло все ж съезжало. Перетянуть таки подпругу? Не стоит того, вон уж показалась крыша дома, утопающего в яркой зелени кленов.

Когда же девять лет назад Филипп увидел сие место впервые, стоял поздний сентябрь. Никакое дерево не встречает осень наряднее, чем клен. Жалкий домишко времен Государыни Елисаветы Петровны стоял несказанно роскошен в ризах листвы, переливающейся багрянцем и янтарем.

«Решено! Я куплю сию лачугу ради красоты рощи! Только что ж за название такое для поместья?»

Имение, отошедшее в казну из отсутствия наследников, звалося вправду потешно — Подовое.