Провидение зла - Сергей Малицкий

В сапог попала песчинка и уже больше часа то колола пятку, то закатывалась в центр ступни. Если бы шаг был быстрым, растерзала бы стопу в кровь. Но и так растерзает. Полдень на подходе, а сил, чтобы остановиться и переобуться, – нет. Стискивай зубы и сдерживай слезы.

– Стой, – обернулся к Алиусу Син. – Йор!

Широкоплечий дакит с мотком веревки мгновенно оказался рядом. На поясе Алиуса захлестнулась петля.

– Зачем? – брезгливо скривился юноша, слишком уж явно в облике Йора проступали черты зверя.

– Считай, пришли, – хмуро проговорил Син.

«Куда пришли?» – поежившись, не задал вопрос Алиус. Солнце выкатилось на небо уже давно, но среди холодных скал, в тени которых еще лежал снег, согреться не удавалось. Не баловала путников теплом весна в горах Митуту. Да и какая весна? Лету пришла пора. Последний весенний день докатился до середины.

– Веревочка для твоей же пользы, сам скоро поймешь, – с сомнением посмотрел на юного спутника угодник. – И хватит уже плечами камень обтирать, держись за мной след в след. Йор замыкает. И не косись на него, мало найдется людей, которым я доверял бы так же, как ему.

«Никому нельзя доверять», – вспомнил слова матери Алиус. Мать, мама, матушка. Тонкие коричневые пальцы с бобышками суставов – словно гадальные куриные кости, желтые коклюшки с нитками, серебристое плетение, подслеповатые глаза. Последние кружева собирала на ощупь. Знала бы упрямая лаэтка из древнего рода, какая судьба уготована ее сыну, раньше бы умерла. Или, наоборот, вцепилась бы в эту жизнь больными руками намертво. Или вцепилась? Так крепко вцепилась, что не расцепилась до самой смерти.

– Хотя на твоем месте я бы не стал доверять никому, – добавил Син.

Алиус только вздохнул. Урок наставника можно было считать оконченным и даже счесть угодника болтуном. И в предыдущие дни разговоров не случалось, а за две недели пути по узкой, едва проходимой горной тропе и словом перекинуться не удалось, и не потому, что Син страдал немотой. Угодник как раз был не прочь если и не поболтать, то затянуть какую-нибудь песню на незнакомом Алиусу языке. Наверное, и пел бы, не переставая, а не шептал чуть слышно, если бы то и дело не оглядывался с тревогой, словно враг шел по следу троицы. Алиус тоже порой чувствовал что-то вроде чужого взгляда, но не то что говорить, думать об этом не мог. Дневная дорога выматывала так, что остатки сил всякий раз хотелось сохранить на следующий день, а утром все повторялось; необъяснимый, накатывающий с мертвых вершин и усиливающийся с каждым шагом ужас, серые камни, лед на скалах, липкий пот по спине, дрожь в коленях, прерывистое дыхание, вой ветра в ущельях да крылья горных орлов в синем небе. Хорошо хоть не силуэты сэнмурвов. В горах возле Даккиты, как слышал Алиус, их немало. А здесь, наверное, им нечем поживиться. Ни одного зверька за две недели пути: ни сурка, ни горной лисицы. Что же тогда делают в небе орлы? Может быть, именно они и следят за маленьким отрядом? Тогда почему Син смотрит не в небо, а вглядывается в оставленное за спиной ущелье? И на кого охотятся эти птицы? Или они падальщики? На таком расстоянии и не разглядишь. Но ведь и падали в этих горах вроде бы нет? Или всякий может оказаться падалью? А угодник и дакит потому и помалкивают, что ведут Алиуса на прокорм падальщикам? Ну уж нет. Угодники не такие. Да и много ли прибытку голодным птицам с одного худого лаэта? К тому же вряд ли в здешние места часто забредают странники, и уж тем более юные бедолаги без гроша в кошельке и без локтя собственной земли за душой. Хотя, как говорила покойная матушка, у всякого человека имеются четыре локтя собственной земли, и ждут они его там, где он простится с жизнью. Конечно, удержать их после смерти невозможно, но после смерти с их потерей легче смириться. К тому же разве можно что-то отнять у мертвого? Пресвятой спаситель, какая чушь лезет в голову в этих молодых горах? И почему все-таки Син называет горы Митуту молодыми? И как там лежится матушке, в той земле, что ее сын постелил под иссохшее тело, и под теми камнями, которыми он ее накрыл?

– Ну вот, – угодник преодолел уступ скалы, остановился, прислонил к камню посох, сбросил с плеч мешок, звякнув ножнами меча, расстегнул пояс, обхватил себя за плечи и склонил голову в благоговении. Только пальцы сложил неправильно. Не сдвинул их в две щепоти, как велит Храм Праха Божественного, не стиснул в кулаки, как предписывают правила службы Храма Последнего Выбора, не растопырил пальцы в стороны, сообразуясь с обрядами Храма Святого Пламени, не спрятал большие пальцы под остальными, как делают приверженцы Храма Энки. Нет, просто обхватил себя за плечи и склонил голову. И стоял так не до счета десять, а секунды три, не более того. Когда уж тут успеть прошептать Символ веры. Матушка за три секунды шесть узлов делала. А за десять – не двадцать, а двадцать пять. Тут, главное, настрой. И чтобы не с пустого начинать, а с ходу. Пальцы, словно куриные кости, серебряное плетение, гроши за искусную работу на тиморском рынке – все, что было у них на пропитание. Потом уже Алиус сам стал зарабатывать понемногу, удавались ему всякие фокусы, чуть ли не из любого предмета мог искру извлечь. Но потом – это потом, когда голод на улицу выгнал. Когда матери не стало. А пока была, жил за ее счет. Точнее, рос за ее счет, как положено детям. На гроши за серебряное плетение, седое, как ее волосы. Седое и изящное, никто так не мог сплетать нить в Тиморе, как его мать. А что толку? И ни единой жалобы на злую судьбу. Плела и говорила что-то, смеялась, напевала. Не жаловалась. И сына к жалобам не приучала. А вот мудрость в голову внедрить пыталась. Говорила, что согнуться легко, разгибаться трудно. Говорила, что та помощь – помощь, что платы не требует, а все прочее – торговля. И еще говорила, если кого и просить о помощи, так это угодника, но и если подивиться на кого хочешь, за угодником наблюдай. Да уж, чудны они, эти бродяги. Молятся не так, как положено. Говорят, что лет пятьдесят назад за меньшие промахи можно было повиснуть в петле инквизиции. Или потому угодников так мало и осталось? Эх, матушка…

– Переобуйся, – бросил через плечо Син. – Ноги в долгом пути главное… после головы. И хотя главное – голову сберечь, о ногах забывать не следует. Порой только ноги и спасают…

– Сейчас…

Откуда только силы взялись? Запрыгал на одной ноге белобрысый, как и положено лаэтам, вытряхнул камешек – чем мельче, тем больнее, этот вообще едва приметный, поправил спекшийся носок, сунул натруженную ногу в свиное голенище, шагнул вперед.

– Что там? – спросил, подходя ближе. Подошел и ахнул, зубами щелкнул от страха. Сразу за уступом, на который забрался Син, горы Митуту заканчивались, обрывались кривыми, выточенными ветром и временем ступенями к развалинам некогда величественного города, а затем и к застывшей стальным листом водной глади.

– Сухота, – хрипло прошептал Алиус в ужасе. Вот уж куда бы он не хотел попасть даже в страшном сне. Особенно на берег мертвого озера или, как говорили редкие счастливчики, побывавшие на его берегах и сумевшие вернуться домой, моря Аабба. Конечно, моря, даже с этакой высоты не видно другого берега. И вправо, и влево, и вперед – почти до горизонта вода. Или до самого горизонта, разве разберешь, что там за мгла вдали? Алиус даже приступ тошноты ощутил то ли из-за страха, то ли из-за гнетущего несовпадения; небо над водой было ослепительно синим, а вода в озере оставалась серой. К тому же угодник Син отдавал молитвенные почести не храмовым реликвиям, а развалинам и мертвому озеру – проклятой долине, проклятому городу, проклятым людям, что нашли здесь нежданную смерть. Ужас! Святотатство!