Охота на охотника - Карина Демина

Димитрий знал, что он почти умер.

Он был как бы и в теле своем, странно и пугающе неподвижном, и вовне. Он чувствовал, как это тело ворочают, укладывают, пытаются согреть силой, но та уходит в дыру, которой является он сам.

Он пытался дышать.

Но получалось плохо. Сердце то неслось вскачь, то, споткнувшись, замирало, и Димитрий понимал, что очень скоро оно остановится.

А потом… стало больно. И плохо.

И кажется, он кричал, только никто не слышал, кроме, пожалуй, свяги. Он зацепился за взгляд льдистых ее глаз и запутался в нем. Он хотел вырваться, ибо взгляд обещал покой, а Димитрий покоя не желал… и он рвался, рвался.

А потом свяга отпустила.

И к нему вернулась возможность дышать, а с нею и видеть. И то, что он увидел, ему совершенно не понравилось.

– Вас спасаем, – ответила рыжая, вытирая рукавом щеку. Рукав был пыльным, щека грязной, а рыжая… донельзя расстроенной.

– Спасибо…

– Лежите, – Одовецкая разминала руки. – Я срастила кость и постаралась вычистить кровь, но… лежите… все же мне пока до бабушки далеко, и вообще подобные раны, чтоб вы знали, считаются смертельными. И вам просто повезло.

Тихо усмехнулась свяга, сворачивая покров призрачных крыльев. И взгляд ее потеплел. А Димитрий попытался было сесть, но понял, что не способен и пальцем пошевелить.

– Я же говорила, что они сразу вскочить пытаются. Лежите, вам еще сутки шевелиться нельзя, если вы выжить хотите.

Выжить Димитрий хотел. Но вот…

– Лешек…

Надобно было позвать кого-то, но кого… и как… и…

– Снежка, он теперь более-менее стабилен. Сумеешь перенести?

И вновь задрожали, расправляясь, полупрозрачные крылья. И раздалась ткань мироздания, пропуская ту, которая принадлежала обоим мирам.

Долго ли, коротко ли…

В темном небе мгла носилась, и Лешек с нею вместе. В какой-то миг сила признала его, обняла ласково, понесла по-над миром. Она растянулась радужным мостом от Северных врат, от мрачных лесов кедровых, до кипящего Южного моря. И Лешек с нею пил горькую воду, носился меж пухлыми облаками, чтобы после нырнуть в глубокую смоляную яму.

Он заглянул в Гнилополье – иссушенное, изломанное.

Он связал разорванные нити, не возрождая мир, но давая лишь малый шанс.

Он побывал на дне Изрючьей бухты, где все еще умирали корабли, пусть и затонувшие много лет тому. Он подобрал утопленников, больше не имело значения, смутьяны они ли те, кто держался клятвы. Он подарил им покой.

Он… вернулся.

Арсинор пылал разноцветьем огней, и это было прекрасно. А небо, будто подхвативши краски, наполнялось алым. Стало быть, рассвет недалече и надобно спускаться. Сила, услышав его желание, покорно спустилась, хлестанув напоследок небо плетью ветра.

Загудел небосвод.

Полыхнул огнем ярким, грохотом отозвался. Вздрогнул Арсинор, того и гляди провалится сквозь землю, но ничего, устоял. А Лешек удержался на широкой конской спине. И сила ушла сквозь землю, просочилась сквозь камень, который блеснул золотыми искрами скрытых кладов. Полозова кровь потянулась к ним, да Лешек устоял.

После соберет. Коль нужда выйдет.

Сила же, оказавшись в зале, загарцевала, закружила да и встала точно вкопанная. Только ишь, ушами прядет да косится глазом огненным.

– Спасибо, – Лешек провел ладонью по горячему боку. – Ты ж моя красавица… умница…

Он спешился и не без опаски убрал руку, но сила крутанулась, рассыпаясь темным дымом, а дым обернулся пеплом, и тот, соленый, осел на коже, на одеже, на губах.

Вот тебе и…

Князя уложили на Лизаветину постель. Выглядел он, к слову, препоганейше. Нет, он и в прежние-то времена, следует сказать, красотой особой не отличался, а теперь и вовсе.

Кожа серая. Глаза запали.

Только нос клювастый торчит да волосья в разные стороны. А глаза посверкивают грозно.

– Надо… – он попытался встать, но Одовецкая не позволила. Прижала руку к груди и, поморщившись, признала:

– Надо целителя позвать.

– А ты кто? – Таровицкая сняла с платья паутинку.

– Я целитель, только… – Аглая вздохнула и, погрозивши князю пальцем, добавила: – Я ж теорию знаю, а практика, она другая. Думаешь, мне там было где практиковаться? В монастыре редко приключается что серьезное. С простудами вот шли, с переломами, а у него, между прочим, повреждения мозга.

– Лешек… надо… – князь руку стряхнул и сесть попытался, впрочем, тут же растянулся на постели с преблаженною улыбкой.

– Что ты сделала? – Лизавете было тревожно и за князя, и за наследника, который, верно, остался в подземельях, иначе зачем князь туда так рвется?

И стало быть, надо сообщить, но кому?

– Папеньке скажу, – Таровицкая ладонью пригладила встрепанные волосы.

– Погодь, – Авдотья с видом презадумчивым на револьвер уставилась. – Я с тобой. Не дело это, нынешним часом в одиночестве гулять.

И Солнцелика не стала противиться, кивнула и поинтересовалась:

– А второй где?

– Не знаю… потерялся, наверное… – Авдотья нахмурилась паче прежнего. И Лизавета тоже. Было этакое ощущение некоторой неправильности.

– Сила его позвала, – Снежка стояла у окна, обняв себя, практически закутавшись в белые крылья. Полупрозрачные, они спускались до самой земли, и, говоря по правде, гляделась Снежка жутковато. Ныне в ней, может, вовсе не осталось человеческого. Черты лица и те заострились, вытянулись, и того и гляди ударится оземь да и обернется лебедем. – Он и пошел… с силой управится, значит, вернется.

– А если нет?

– Никто ему не поможет, – она смотрела в окно.

И Лизавета глянула.

Небо было… алым? Аккурат как шелковый платок, который папенька матушке подарил. И молнии расползались, что шитье золотое. Надо же, ни тучки, а туда же, молнии.

– И все-таки сказать надо, – Таровицкая перебросила косу за спину. – И целителя, раз уж такое дело…

– Бабушку…

– Хорошо.

Они вышли, а Лизавета… она просто желала убедиться, что князь дышит. Села рядышком, взяла за руку. Холодная какая. И тяжелая. Да и князь не легонький, всего-то пару шагов надобно было сделать, а едва сумели. Пока еще на кровать положили.

По ладони линии расползаются.

И Лизавета их гладит.

Как тетушка там учила? Линия жизни… вот она, тонкой ниточкой протянулась ажно на запястье, значит, жизнь князю суждена долгая. И впору порадоваться, только как-то все одно страшно. А вот холм Венеры, ромейской богини, которая за любовь отвечает. И еще одна линия под ним, сердечная, ишь, толстая какая, глубокая. Тетушка всенепременно увидала бы в том знак особый, а вот Лизавета только и способна на руку пялиться.