Дитя погоды - Макото Синкай

Протяжный гудок устремился в дождливое мартовское небо: подали сигнал к отправлению парома. Волны налетали на качающееся судно, разбиваясь об него, и от этого доставалось в первую очередь моему копчику, а чуть позднее тяжёлую вибрацию ощущало всё тело.

Я взял себе билет второго класса, в каюте возле трюма. Плыть до Токио не меньше десяти часов — прибуду в город только ночью. Второй раз в жизни я приеду в столицу на этом пароме. Поднявшись с места, я направился к лестнице, ведущей на палубу.

Два с половиной года назад после того, что случилось в Токио, обо мне пошли недобрые слухи. В школе говорили, что я не в первый раз творю беспредел, что полиция и сейчас меня преследует. На эти слухи я не обращал внимания, скажу больше: скорее удивился бы, если бы все молчали, — однако дело в том, что никому на острове я не рассказал о приключившемся тем летом в Токио. Даже родители, друзья, полиция знали обо всём лишь обрывками: самым важным я ни с кем не поделился. События того лета стали моей тайной и оставались ею сейчас, когда паром вёз меня в Токио.

Теперь, когда мне исполнилось восемнадцать, я собирался переехать сюда насовсем. А ещё — вновь увидеться с ней.

При одной мысли об этом я чувствовал жар где-то под рёбрами, а щёки горели. Я ускорил шаг: хотелось побыстрее подставить лицо морскому ветру.

На палубе холодный вихрь бросил мне в лицо дождевые капли. Я глубоко вдохнул, будто желая их проглотить. Ветер был холодный, но в нём уже чувствовалось дыхание весны.

Именно в этот момент в моём сознании что-то щёлкнуло.

«А ведь я окончил школу», — запоздало понял я, опёрся локтями о поручни палубы, посмотрел на удалявшийся остров и перевёл взгляд на неспокойное небо. Дождевые капли, которым не было числа, заполняли пространство до самого горизонта. По коже побежали мурашки.

Вновь. Я крепко зажмурился и постоял неподвижно. Дождь бил по лицу и шумел в ушах. Два с половиной года он меня преследовал. Пульс не остановить, даже надолго задержав дыхание; сжав веки изо всех сил, невозможно добиться полной темноты; и прогнать из головы все мысли тоже не выйдет, как ни старайся. Так и этот дождь: он был со мной везде. Я медленно выдохнул и открыл глаза.

Дождь.

Чёрное море мерно зыбилось, будто дышало, заглатывая дождевые капли. Казалось, что небо и море сообща пытались вытолкнуть вверх толщу воды. Мне стало страшно, по телу прошла дрожь. Меня разрывало изнутри; казалось, я вот-вот рассыплюсь на кусочки. Я схватился за поручни и сделал глубокий вдох через нос. А затем, как всегда, вспомнил её: большие глаза, подвижное лицо, живой голос и волосы, собранные в два хвостика. Всё хорошо, ведь она есть на этом свете. Она жива, она в Токио. И тот факт, что она жива, крепко держит меня в этом мире.

«Так что не плачь, Ходака», — сказала она в ту ночь.

Мы укрылись в отеле на Икэбукуро. Дождь барабанной дробью стучал по потолку. Я помню запах шампуня, её мягкий, кроткий голос и отсвечивавшую в полумраке белую кожу. Эти воспоминания не меркнут до сих пор, и даже сейчас порой меня посещает мысль: а что, если на самом деле я всё ещё там? Что, если я по-прежнему нахожусь вместе с ней в том отеле и просто представляю себе нынешнюю поездку на пароме — как дежавю? И школьный выпускной, и паром — не более чем иллюзия, а на самом деле я и сейчас сижу на кровати в отеле? А завтра утром я проснусь, и не будет никакого дождя, она окажется рядом со мной, а мир заживёт прежней жизнью, будто ничего не менялось?

Раздался резкий гудок.

Нет, неправда. Я сосредоточился на собственных ощущениях: железные поручни под моими ладонями, запах морской воды, очертания острова на горизонте — всё это было реально. Не сейчас я переживаю события той ночи — она случилась гораздо раньше. А в этот самый момент я стою на качающемся пароме. Надо сосредоточиться, вспомнить всё с начала. Вглядываясь в пелену дождя, я подумал: перед встречей мне нужно понять, что с нами произошло, а если понять не получится, то хотя бы размышлять, пока не переберу все возможные варианты.

Что с нами произошло? Какой выбор мы сделали? А ещё — что я скажу ей при встрече?

Пожалуй, всё началось в конкретный день.

В тот день она кое-что увидела, и событие, о котором она рассказала мне позднее, определило ход дальнейшей истории.

Её мать несколько месяцев не приходила в сознание.

В маленькой палате пищал монитор сердечного ритма, шипел аппарат искусственной вентиляции лёгких, в окно барабанил неугомонный дождь. А ещё там царило особое, чуждое миру затишье, — так бывает только в палатах, из которых людей долго не выписывают.

Она сидела на стуле рядом с кроватью и крепко сжимала исхудавшую, костлявую руку матери. Смотрела на болезненное лицо, закрытое мутнеющей от дыхания кислородной маской, на опущенные ресницы. Она в отчаянии могла лишь молиться: только бы мама очнулась! Только бы сильный ветер, словно герой в минуту опасности, возник из ниоткуда, разогнал боль, тревогу и всё плохое вместе с грозовыми облаками, а они втроём всей семьёй снова гуляли бы под ясным небом.

И тогда её волосы мягко качнулись; послышалось слабое журчание воды.

Она подняла голову. Занавеска на закрытом окне чуть заметно колыхалась. Взгляд поневоле устремился к небу за стеклом, к выглянувшему солнцу. По-прежнему лил сильный дождь, но тонкие лучи проскользнули через узкую щель в облаках и осветили землю. Она прищурилась. Здания жались друг к другу, и на одно из них падал столб света, выделяя его в серой пелене, как актёра на сцене.

Не помня себя, она выбежала из палаты и устремилась вперёд, будто на чей-то зов.

Здание — неладное нагромождение пристроек — было заброшено. Другие дома вокруг сияли новизной, а этот, мутно-коричневого цвета, будто застыл во времени. Со стен смотрели выцветшие ржавые вывески: «Бильярд», «Хозтовары», «Рыба», «Маджонг».

Она посмотрела вверх сквозь прозрачный виниловый зонтик. Солнечные лучи в самом деле освещали крышу здания. Возле него находилась парковка; наверх вела ржавая пожарная лестница.

Огромное озеро света — вот что она увидела, взбежав по лестнице, и залюбовалась открывшейся глазам картиной.

Крышу размером с половину небольшого, на двадцать пять метров, бассейна опоясывали ограждения; плитка на полу потрескалась и заросла травой, а в самом дальнем углу высились храмовые ворота, тории ^[1], — казалось, они держались на месте только благодаря тому, что их опутывали заросли. Свет, пробивавшийся из щели между облаками, падал прямо на них, и дождевые капли ослепительно сверкали на выкрашенном в красный цвет дереве. В сером от дождя мире это было единственное яркое пятно.