Спасение красавицы - Энн Райс Страница 8

И нередко, когда безжалостный ремень жгуче облизывал мне обнаженный живот и грудь, я вспоминал лицо леди Эльверы, когда меня ввезли в замковые ворота на позорном кресте.

Подняв тогда глаза, я увидел ее в открытом окне рядом с королевой. В отчаянии я заплакал, и слезы ручьями покатились по щекам. Как она была прелестна! И я преклонялся перед ней, ибо именно моя госпожа могла теперь наказать меня суровее всего.

— Уберите его, — велела леди Эльвера со скучающим видом, и ее голос гулким эхом пронесся по пустому внутреннему дворику. — И проследите, чтобы его как следует выпороли и продали кому посвирепее.

Да, это была новая игра в неминуемость суровой кары с новыми правилами, в которых я вдруг открыл для себя неведомые прежде глубины подчинения и покорности.

— Лоран, я спущусь и лично прослежу, чтоб тебя продали куда надо, — кинула она мне вслед, когда повозку со мной уже выкатывали со двора. — Хочу убедиться, что тебя ждет абсолютно каторжное существование.

Моя любовь к леди Эльвере, настоящая пылкая любовь, казалось бы, усиливала мои испытания. Однако недавние рассуждения Красавицы в корабельном заточении привели меня в замешательство.

Была ли моя страсть к леди Эльвере той самой, истинной, всепоглощающей любовью? Или же это была просто нежная привязанность невольника к полной совершенств госпоже? И можно ли изведать большего в этом горниле неистового гнева и невыразимых страданий? Может быть, просто Красавица более разборчива, более честна… и более требовательна?

Даже в случае с Тристаном: возникало ощущение, что любовь его господина чересчур скоропалительна, слишком откровенна. И достоин ли сам королевский летописец Николас таких глубоких чувств? Высветил ли Тристан что-либо особенное, рассказывая об этом человеке? Все, что можно было разобрать сквозь горестные стенания принца, так это то, что господин перемежал их плотскую любовь моментами интимных откровений.

Интересно, а Красавица купилась бы на подобное завлекание?

Впрочем, в городке, распяленный на позорном кресте, ерзая под регулярно исполнявшим свою работу ремнем, я испытывал особую, смешанную с горечью, радость вспоминать леди Эльверу. Но с не меньшим, острым удовольствием я возвращался мыслями и к Красавице, к дерзкой маленькой принцессе, увиденной мною в лагере, когда она с нескрываемым изумлением не сводила с меня глаз. Известна ли ей моя тайна? Знает ли она, что я желал всего этого? И отважилась бы сама она на такое? В замке поговаривали, что она самовольно обрекла себя на наказание в городке. Да, мне уже тогда она невероятно понравилась, эта храбрая и нежная, прелестная малышка.

Однако мое существование понесшим кару беглецом закончилось, едва успев начаться. Я так и не попал на помост аукциона.

Как раз в пору моей последней, полуночной, порки случился набег на городок. Грозные всадники султана прогремели по узким булыжным улочкам. Мне перерезали кожаные путы, сорвали со рта перевязь, перекинули ноющее от боли тело через круп уже разгоняющегося коня — все это произошло так быстро, что я даже мельком не увидел лица своего пленителя.

Затем было долгое заточение на корабле, в этой утлой каюте с медными светильниками, задрапированной тканями со сверкающими самоцветами. И золотистое масло, что щедро втерли в мою исполосованную кожу, и напитанный благовониями гребень, которым старательно прочесали мне волосы, и, наконец, держащаяся на цепочках, плотная золотистая сетка, накинутая поверх моих интимных органов, чтобы я не мог касаться их руками. И теснота моей клетки, и связанные с этим ограничения и неудобства. И робкие, полные уважения вопросы других плененных рабов: зачем, мол, я сбежал из замка и как сумел перенести наказание на позорном кресте?

И звучавший в ушах отзвук последних слов посланника королевы Элеоноры, предупредившего, прежде чем мы покинули ее владения: «…К вам более не будут относиться как к существам с высшим разумом. Напротив, вас станут дрессировать, как редких и ценных зверушек, и боже упаси вас что-нибудь говорить или выказывать нечто большее, нежели простейшее разумение…»

И теперь, приближаясь к чужому берегу, я гадал, не совместят ли здесь для нас все те изощренные наказания, которым подвергались мы в замке и в городке?

Вот ведь судьба! Сперва нас унижали при королевском дворе, затем по приговору ее величества мы впали в еще большее ничтожество. Теперь же, в чуждой земле, где никто не знает ни нашего происхождения, ни истории каждого из нас, нас просто-напросто растопчут и смешают с грязью…

Открыв глаза, я снова увидел одинокий маленький ночник, свисающий с медного крюка на затянутом богатой тканью потолке.

Что-то определенно изменилось. Судно как будто бросило якорь. Наверху тут же воцарилось оживление — явно на ноги подняли всю команду. И чьи-то шаги приближались к нашей каюте…