Вензель на плече Урсулы - Эмма Герц Страница 5

Через пару минут перед ней стоял подругин дурацкий дурак. Дураком он не был, а был тем самым «новым русским», которые в анекдотах про «Мерседесы», грязные пепельницы и все такое. Только строгим. Строгий русский. Яркие глаза, короткие волосы, темно-зеленый пиджак, под пиджаком не рубашка-плюс-галстук, а просто майка, в руках — ключи от машины. Хороший одеколон или как правильно называть мужские ароматы? Туалетная вода? Урсула испуганно осознала, что стремительно глупеет. От мужчины замечательно пахло, как бы деревом, но не совсем. Деревом, на котором еще не лопнули почки. Урсула сдержанно понюхала воздух. Почему-то ей показалось очень важным узнать его имя, типа гадания: «Как ваше имя?» Смотрит он и отвечает: «Агафон». Но спросить не решилась, девичья скромность, молчала. Урсула пялилась с закрытым ртом на его широкие плечи, подбитые ватой.

Тем временем строгий русский немного прищурился и сказал: «Папку лучше отдай мне сейчас». Урсула протянула папку. «Пойдем со мной», — сказал строгий русский, повернулся и начал спускаться по лестнице, как будто Урсула побежит за ним. Да вот прямо еще, независимо подумала Урсула, и пошла следом, стараясь не отставать. Через два лестничных невысоких пролета он резко остановился, Урсула пребольно врезалась носом в его прямую пиджачную спину. Над мусоропроводом летали жирные мухи, не заснувшие на зиму, тускло светила лампочка. Строгий русский, не оборачиваясь, отчетливо произнес, почти по слогам, как бы не надеясь на Урсулину понятливость: «Встань на колени и отсоси».

«Вот уж что я собираюсь меньше всего сейчас делать, — независимо подумала Урсула, — так это становиться на колени и сосать твой член». Урсула не любила слова «хуй», оно ее пугало своим лаконизмом. «Когда я что-то говорю, надо делать», — посоветовал строгий русский, развернулся через левое плечо и намотал недлинные волосы Урсулы себе на запястье. Получился один целый виток и еще половинка. В Урсулиной голове стукнули десятки колоколов, звон был такой силы, что она не удержалась на ногах и со следующим взмахом колокольного языка неловко сползла на колени, скользя ладонью по крашеной стене в рисунках на тему любви. Глаз она не закрывала, но видела совсем не то, что должна была, — не грязноватый подъезд с выщербленными ступенями, не граффити, еще неназываемые словом «граффити», не мужчину в зеленом пиджаке и не его отутюженные черные брюки напротив своего пылающего лица.

Она видела что-то светло-красное, темно-красное, горячее, мокрое, пульсирующее, это было вокруг нее, затягивало воронкой, смыкалось над головой, покачивало на волнах, хохотало развратно. «Это же мой рот, — с легким недоумением поняла Урсула. — Я — у себя во рту». Решительно потянувшись вслепую руками к замку-молнии на брюках строгого русского, Урсула заметила, что колокола бьют уже не только в ее голове, плотно примотанной к постороннему запястью, а во всем теле — ей захотелось заплакать, даже закричать, но не для того, чтобы пожалели и отпустили, а чтобы крепче держали.

«Просил бы быстрее», — спокойно проговорил строгий русский и, словно бы подглядел в Урсулину голову, звонко хлестнул ладонью по щеке — и еще раз… всего три. Она торопливо заработала пальцами, лизнула чуть сбоку солоноватый член, занесла над ним нежную воронку рта. Урсула никогда еще этого не делала, не целовала лоснящейся напряженной головки, не облизывала твердого-твердого, чуть вздрагивающего ствола — вверх-вниз, вверх-вниз, — не сжимала слегка в ладони нежную мошонку, не пыталась поместить ее целиком в рот — не получилось, а вот по отдельности получилось. Урсула со стоном это отдельное яичко пососала. Мужчина немного поуправлял ее головой, регулируя ритм, все так же придерживая за волосы и еще за уши. Колокол отозвался внизу живота, Урсула застонала громче.