Глаша - Лана Ланитова Страница 41

Я и раньше видала разные соития. Наипаче у скотинок: бык крыл коровку, конь лошадку, петух курицу топтал. Мы в деревне сызмальства в тайны сии посвящены, да и не тайны это вовсе… Было дело: видала, как пьяный Архип на сеновале с Фенечкой баловался. Мы с девчонками лежали с другого краю стога, головами в траву закопались – нас и не увидели. Зато мы – все гляделки проглядели – страсть, как любопытно нам это было. Фенечка смеялась тоненько, словно овечка, концы платочка во рту мусолила. Она баба – дебелая, круглая… Мужик у нее в городе в это время был, Архип и приладился за ней таскаться. Долго караулил, выходил таки! Смотрим: он сначала все зубоскалил и руками зад ее увесистый тискал, Фенечка уворачивалась ловко. Облапил посильнее – сдалась. Упала на сено, панева к грудям завернулась, ноги белые раздвинулись сами собой, меж ног: черным черно от волосу… Архип, не будь дураком – тут же на изготовку встал. Удище красный ловко вогнал – куды надобно. И пошла у них катавасия, мы рты пораскрывали: не видали еще до этого, как таки дела ладятся. Долго же он Фенечку мочалил! А как кончил, так и отвалился в сторону. Полежал чуток и поплелся восвояси, Фенечка вскочила на ноги, юбки опали. Побегла за ним с причитанием: «Архипушка, сокол, куды, же ты? Погодь малость, любый, ты, мне шибко…» А он ей в ответ: «Придумала, дуреха – любый!» Выругался со злобой матерно – она и встала, как вкопанная, не посмела за ним бежать. Архип ушел, загребая пьяными ногами, Фенечка в сено упала головой: завыла от обиды.

Но, то было естественное соитие, как господь всем праведным христианам наказал. Хоть богомерзко, по сути, потому, как от блудского греха, вне венчания случилось, однакож, естественно по природе. Оказалось: многое на свете – чудно, а еще больше – греховно! А то как же понимать соитие с особью того же пола?

Только я вывод сделала: лишь человеку сии пакости богомерзкие присущи.

Ни одна корова еть другу корову не будет – бык для сего назначения рОжден. Так-то! Сказывали даже, что имеется еще более страшный грех: названный содомским. Про него наш диакон в приходе вещал. Это – когда муж мужа тычиной детородной в задний оход блудствует… По мне, так это и есть – сущий грех адовый!

Отвлеклась я от рассказа – пора и честь знать. Это я к чему все толковала? К тому, что в душе мне страсть, как противны все блудства плотские. К ним меня барин насильно понукал. Я холопка его, куды мне противиться, али норов показывать… Однако и покаяться готова, что сама, как всякая грешница, к блуду мерзкому быстро пристрастие получаю. Спаси господи, мою душеньку, не прошла я сие искушение, плоть громче колокола во мне гудела. Вернусь к рассказу, хватит оправданий.

Тогда у барина в бане вспомнила то, что творили промеж собой те бабоньки Груня и Елизавета, решила действовать. Тем паче, мне самой сильно этого хотелось. Подошла к Маруське, она смотрит на меня с любопытством, глаза хитрые, как у куницы. Она уже знала, что под усами не Тихон спрятан, а я – Татьяна.

– Танюша, поласкай меня языком, – тихонько прошептала мне на ухо.

Сама глаза закатила и ждет. Я наклонилась над ней, нос уловил аромат пряный, ее мохнатка душистая похотью горела. Вспоминаю все это: кажется, что вольность на меня нашла не от утробы моей греховной, но более от духа благовоний заморских… Барин те пары каким-то «опием» называл. Он трубочку длинную все покуривал, и кувшин с диковинными трубками на столе стоял. Наберет в рот дыму из того кувшина, а потом подходит к полюбовницам и дует им дым в ноздри и рты. Девки блажить начинают, смехом русалочьим исходят. Кажется, что в топь болотную угодила: по всей комнате дым бурый стелется… Меж ног зуд неумолимый идет… А что Маруська? Та и вовсе «с колеи съехала», так и прогнулась под меня, голова запрокинулась, шея дугой, как у лебедя, волосья черные, страшные до полу висят, чисто – ведьма! Я и начала ее языком ласкать. Сначала тихонько и неумело, а потом сильнее. Чувствую под языком моим секель теплый, так и трепещет, толстым, да пухлым становится. И так мне стало приятно это делать – казалось, не оттащить. Чувствую, сама спускать начинаю, да шибко как, никак не остановить. Упала я на лавку, сердце у горла стучит.

Тут Владимир встал, подошел к шкафчику, руки вытянули на свет божий штуку странную, я сначала не уразумела: что это… А было это вот что: выточенный из древа, большой уд с шишкой круглой и с мудями. Сделан так искусно, словно настоящий. Был он длинный довольно и толстый, как рука моя, ремешки кожаные по бокам висели. Ремешки так хитро слажены – могли крепиться на человеке, получалось, что струмент этот навроде живого уда торчал меж ног.

– Тиша, знаешь ли ты, как сей инструмент зовется? – спросил барин.

– Нет, не знаю, – прохрипела я.

– Зовется он «дилдо». Его и еще несколько прекрасных образчиков я у турка купил. Старый турок Мехмед-эфенди знал толк в таких вещах. Штучки, подобные этой, большую сладость женским особям приносят. И чем больше они размером, тем сладости той больше. Хоть в приятности телесной и не могут они с моим старым другом поспорить, однако же, на многие спектакли очень уж годятся, – с важным видом произнес барин. – Итак, начнем-с, благословясь.

Владимир Иванович сразу сподобил «дилдо» ко мне. Застегнул туго все ремешки, и получилась у меня меж ног оглобля деревянная: крупная сильно. Я тогда подумала: «Как же эта штуковина в Маруську-то войдет? Уж больно длинная и большая». А Маруська так елозила задом, что кажись, коня бы приняла.

Это зрелище заинтересовало всех. Игнат отвлекся от Катьки, но молодца свого из нее не вынимал. И Катька, лежа, голову вывернула. Тоже глазищи на нас вытаращила.

Не говоря уже о Владимире. Он стоял рядом. Его родной уд тоже проснулся и встал во всю длину свою исполинскую. Получилось – что у готовой ко всему Маруськи, два молодца рядом оказались: деревянный – мой, и живой, такой же большой – Владимира.

– Тиша, засади ей, голубчик, по «самое не хочу». А мы посмотрим, как ты ее оприходуешь. Да не стой, рот разинув. Иди! – сказал барин смешливо, рукой в спину подтолкнул.

Я подошла и приставила головку деревяшки к Маруськиной норе. Нора оказалась намного меньше. Я стояла в растерянности.

– Ну, чего ты, медлишь? Не бойся, и не такое пихали – входило, – прикрикнул Владимир Иванович.

Я надавила посильнее – и удивительное дело: деревяшка легко проткнулась в Маруську. Меня все это так распалило, что я начала двигаться в ней все быстрее и быстрее. А Маруська закричала истошно. Скорее, от наслаждения. Хотя мне в эти минуты, если честно – было все равно. С каждым тычком я получала такую сладость, что не могла перестать еть ее. Тогда я и пожалела: почему на самом деле, не мужчина, и у меня нет большого уда с яйцами меж ног.

Маруська, немного погодя, начала сильно спускать, лицо скрючило, словно от боли зубовной, ногти стол зацарапали… А я – глупая, все наяриваю, пока она не захрипела над моим ухом: «Таня, хвааатит, я больше не могууу, я спустила сильно. Остановись, за ради Христа…»

Но тут к Марусе подошел Владимир. Он велел мне прекратить тыкать ее и сесть на лавку. Не дав Маруське продыху, он поставил ее на стол задом и, помазав свой вздыбленный уд каким-то жиром, приставил его к заднему оходу.