Медленнее, ниже, нежнее… - Татьяна 100 Рожева Страница 39

– Я не могу больше ждать! Не могу!!!

– Ждать чего?

– А ты не догадываешься?

– Догадываюсь…

– Ты будешь по мне скучать? – спокойней спросил он, взяв себя в руки.

– Буду…

Он покачал головой в такт неслышимой мелодии, звучащей внутри него.

– Мне так хочется в это поверить! Ты себе не представляешь! По мне очень давно уже никто не скучает. Да и я тоже… Чем старше становишься, тем отчетливее понимаешь, насколько сложно найти человека «под себя». Не замечала?

– Не сложно. Невозможно…

– Невозможно… – устало повторил Локки. – Было много попыток, но, где-то через полгода я понимал, что одной постели мне просто недостаточно.

– А двух?

– Две, это, конечно, лучше, чем одна. А поговорить?

– После? Или вместо?

– В перерывах…

Он повернулся к навалу из дисков. Спина свитера была безкосой. На рукаве, в переплетении серых струй белела заметная дыра, в которую просвечивала косточка локтя.

– Есть одна пьеса для саксофона, Hunt dream называется. «Убей мечту» переводится примерно. Очень красивая, – Локки порылся в дисках. – Нету. Отдал, наверно. А хочешь, я тебе еще стихи почитаю?

– Хочу.

Голубые глаза зашторились чуть покрасневшими веками и, раскачиваясь, он прочел нараспев:

Счастье души утомленной —

Только в одном:

Быть как цветок полусонный

В блеске и шуме дневном,

Внутренним светом светиться,

Все позабыть и забыться,

Тихо, но жадно упиться

Тающим сном.

Счастье ночной белладонны —

Лаской убить.

Взоры ее полусонны,

Любо ей день позабыть,

Светом луны расцвечаться,

Сердцем с луною встречаться,

Тихо под ветром качаться,

В смерти любить.

Друг мой, мы оба устали.

Радость моя!

Радости нет без печали.

Между цветами – змея.

Кто же с душой утомленной

Вспыхнет мечтой полусонной,

Кто расцветет белладонной —

Ты или я?

– Красиво. Но как-то слишком по-женски… – сказала я.

– Так ведь для тебя же! А так:

Мой милый! – ты сказала мне.

Зачем в душевной глубине

Ты будишь бурные желанья?

Всё, что в тебе, влечет меня.

И вот в душе моей, звеня,

Растет, растет очарованье!

Тебя люблю я столько лет,

И нежен я, и я поэт.

Так как же это, совершенство,

Что я тебя своей не звал,

Что я тебя не целовал,

Не задыхался от блаженства?

Скажи мне, счастье, почему?

Пойми: никак я не пойму,

Зачем мы стали у предела?

Зачем не хочешь ты любить,

Себя в восторге позабыть,

Отдать и душу мне и тело?

Пойми, о нежная мечта:

Я жизнь, я солнце, красота,

Я время сказкой зачарую,

Я в страсти звезды создаю,

Я весь – весна, когда пою,

Я – светлый бог, когда целую!

– Так еще хуже! – призналась я. – Я люблю стихи про любовь, где нет слова «любовь». А также слов «розы», «слезы», «грезы» и прочее. Мне кажется, без них поэтичней.

– Хорошо, – снисходительно улыбнулся Локки. – Тогда вот это:

Бесшумное веретено

Отпущено моей рукою.

И – мною ли оживлено —

Переливается оно

Безостановочной волною —

Веретено.

Все одинаково темно;

Все в мире переплетено

Моею собственной рукою;

И, непрерывно и одно,

Обуреваемое мною

Остановить мне не дано —

Веретено.

– Тётенька написала? – скривилась я.

– Нет, тётенька такого написать не может! Никак! Уж извини! – уверенно сказал Локки. – Не дано это тётенькам. Я до сорока лет не читал стихов. Зато теперь перекатываю во рту, как конфету. Жизнь – забавна. Вот ещё тебе:

Из полутёмной залы, вдруг,

Ты выскользнула в легкой шали —

Мы никому не помешали,

Мы не будили спящих слуг…

– Ну как?

– Пронизано человеколюбием. Слуг не разбудили, – оценила я.

– Да ладно, побудь сентиментальной, скажи, что это красиво!

– Это туманно, ностальгично, откуда то из прошлой, не нашей жизни. Но красиво… Не знаю.

– Это было еще до Серебряного Века. Я бы там хотел жить. Вот совсем мое:

Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени

И красок звучные ступени

На холст как струпья положил.

Он понял масла густоту, —

Его запекшееся лето

Лиловым мозгом разогрето,

Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,

Свисток иль хлыст как спичка тухнет.

Ты скажешь: повара на кухне

Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,

Недомалеваны вуали,

И в этом сумрачном развале

Уже хозяйничает шмель».

– Это супер! – впечатлилась я.

– И ты до сих пор не знаешь, кто это?

– Лучше скажу «нет», чем опозориться.

– Значит, я смог тебя удивить! – победно хмыкнул Локки. – Это тоже Мандельштам!

– Смог…

– Я чувствую женщин. Только я не боюсь этого.

– Всех женщин?

– Не всех, конечно! Я хочу чувствовать тебя… Станцуем танго? – Локки поставил диск.

– Втроем? – пошутила я.

– Пока вдвоем, – улыбнулся он.

Звуки танго перестроили овально-стихийную геометрию комнаты в квадратно-ожидающую. Ожидающую чего?

Танцор натянул косы на свитере словно струны, и подошёл ко мне. Я судорожно вспоминала движения, которые потребуются от моих конечностей. Но, оказалось, что «танго» – просто способ прижать ко мне тело с запахом нестиранного свитера и надеющегося пота.

Спереди на джинсах образовался бугорок, похожий на спрятанный хвост приличного зайца. Стало непонятно, где у зайца перед, а где зад. И так ли уж приличен этот старый заяц.

Сжимая меня в нетанговых объятиях, Локки полез целоваться. Два его голубых глаза слились в один запрещающий знак – голубой круг с кирпичом зрачка.