У нас есть мы - Ирина Горюнова Страница 38

– Хм… билеты они просто пропьют.

– А может, и не пропьют. К тому же мы сажаем их в вагон и следим, чтобы не забрала милиция. Что же им, подыхать на улице в лютый мороз?

– Они сами себе такую судьбу выбрали.

– Ты уверена? Знаешь, как они нуждаются в человеческом внимании, как тянутся к ней, к Лизе? Приходит бездомная Руфинка, на руке ожог электрошокером, приходит Лешка – многочисленные гематомы, синяки, кровоподтеки – менты побили. Жалуются… Лиза, говорят, эту зиму мы не переживем… Многие из них ее мамой называют… Летом клумбы обдирали – цветы ей приносили… Танюшка бросается под машину, крутую иномарку, кричит: «Дави, гад! Сдохнуть хочу!» Девчонки под руки оттаскивают ее с проезжей части. «Что ты, – говорят, – что ты, нельзя, Таня. Это грех перед Богом». – «А если замерзнуть?» – спрашивает она. «Если замерзнешь или замочат на вокзале, тогда не грех», – отвечают. Успокоили, отошла покорно, задумалась. Или вот Иннокентий Петрович, старик, шестидесяти пяти лет. Его обманом из квартиры выписали. Подробностей не помню. Вытурили на улицу. А у него рак в последней стадии. Знаешь, кем он был? Перевод-чиком с итальянского и японского языков. Умный, интеллигентный, а тоже – бомж. Жизнь иногда и хорошим людям такие проверки устраивает, а ты говоришь, помогать нельзя.

– Ой, Ир, хватит меня агитировать. Фигня это все. Они все уже не́люди.

– Да? Руфинка вон говорит: «Я, Лиз, от тоски пью. Знаешь, кого я любила? Ничтожество! Бомжевать не страшно, любить Ничто страшно!»

– С ума сойти, как романтично! Бомжиха о любви рассуждает!

– Или вот Вася жаловался: «Тут одного из наших родственники искали. А он умер. Но я им не сказал, что он умер, сказал – в больнице». Лиза спрашивает: «А зачем соврал?» Он ей: «Пусть ищут дальше. Не найдут, будут думать, что жив. Я правильно сделал?..»

– Не знаю. Мне это все не по душе. Им не поможешь, я так считаю.

– И пытаться не надо, Вика? А старушки в доме престарелых? На клеенках спят, иногда без одеял, нищета полная. Ходят под себя, так и лежат на мокром. Опрелости, пролежни. Пеленок и памперсов в помине нет. Там и ветераны, которые войну прошли, а потом работали, страну поднимали из руин. Видишь, какое им за это спасибо от государства. Лиза собирала подушки, матрасы, одеяла, халаты… Многие к ней в Фонд приходили, вещи приносили, деньги – помочь хотят.

– Ты считаешь, что собранные деньги пойдут на старушек? Я тебя умоляю!.. Откуда такая наивность в твои-то годы?

– Это не наивность. Я знаю Лизу, а там… там тоже проконтролируем, проверим, чтобы по назначению все пошло. Украдут деньги, говоришь… Тут недавно Фонд обокрали – все вынесли: деньги, компьютер, факс, принтер… Правда, памперсы оставили, бинты, йод и одежду для бомжей не тронули. Вот где подонки! У Лизы из машины «Скорой помощи» телефон украли, один раз сумку вырвали с деньгами, что со счета сняла, – не для себя, на химиотерапию для девочки, рак у нее. Потом, правда, еще собрали кое-как, с миру по нитке. Вот где карма плохая, кто у таких ворует. Про Доктора Лизу многие знают, помогают ей, кто чем может. Она еще хосписы для умирающих организовала в Москве и в Киеве, для раковых больных. У меня тоже прабабушка от рака умирала. Мне шесть лет было, я ее за руку держала, а она мне: «Ирочка, я боюсь смерти. В землю закопают. Не хочу». А мне шесть лет. Я ей говорю: «Не бойся, бабуля, я тебя никому не отдам. Придут злые дядьки с гробом, а я их не пущу, дверь не открою». Она плачет… Когда ее не стало, меня к родственникам отправили, чтоб не видела, как бабушку-то хоронят… Чтоб не рыдала, концертов не устраивала… Как я после этого Лизе помогать не стану? И другим? Они тоже люди, живые. Им больно бывает и страшно. Недавно в хоспис музыканты приезжали, студенты консерватории. Один на скрипке играл, другой на гобое. Самые слабые лежали, те, кто еще держится, – слушали сидя. У самих слезы из глаз катятся. Десять лет назад там же играл на виолончели Ростропович. Приехал, не погнушался. Им радость дарят, надежду – она всем нужна, даже когда надеяться больше не на что, понимаешь?

– Психотерапевт ты наш! Целую лекцию мне прочитала. Хочешь в свою веру обратить, чтоб я с тобой ходила? Так я не буду.

– Да нет… Не хочу, просто объясняю, почему занимаюсь этим. Обращать кого-то в свою «веру» не стремлюсь, каждый для себя сам выбирает, что ему делать. Я Лизе не так часто помогаю. Когда могу… а это редко случается. И не корю себя, просто иду своим путем, вот и все. Я как-то раз со своими друзьями ездила в подростковую колонию строгого режима, в Можайск. Они стихи читали, песни пели, студенты из ГИТИСа отрывки из спектаклей показывали… Моя подруга Вера жаловалась, что девчонки не хотят туда ездить, боятся. «А вдруг, – говорят, – они потом выйдут и нас найдут?» Зачем они им сдались, находить их? Там ребята сидят с двенадцати до восемнадцати лет. Тех, кому больше, потом к взрослым на зону отправляют. Я смотрела на них, как они себя ведут во время представления. Многие из них вообще ни разу в театре не были, а уж живых поэтов и подавно не видели. В общем, обычные подростки: кто слушает, кто балабонит, некоторые демонстративно уходят. Только глаза у всех взрослые, циничные. Страшные глаза. В колонию строгого режима просто так не попадают… за обычное воровство, например. Там статьи пожестче. Нас обыскивали, прежде чем пропустить. Деньги, мобильные телефоны – все в кабинете начальника колонии заперли на всякий случай. И ребят к нам не подпускали. Мы даже курить под конвоем ходили. Ворота везде высоченные, забор в два ряда, проволока под напряжением, собаки натасканные, у охраны оружие. А потом, в конце, когда нас уже обратно через КПП выводить должны были, я вдруг слышу, как один парень другому говорит: «Надо бы у них, у поэтов этих, книжки попросить на память» – а другой: «Ну и попроси, я стесняюсь». Ты понимаешь, если хотя бы одному или двум ребятам это было нужно, значит, мы не зря ездили! Значит, где-то что-то дрогнуло… Может быть, и одна песчинка все-таки способна качнуть чашу весов в другую сторону, а? Ты вот говоришь, что я девиациями, отклонениями интересуюсь. Думаешь, это только профессиональное, а не просто человеческое? Я их не изучаю, как подопытных кроликов. Я помочь хочу.

– Ладно, извини. Что ты завелась? Я и не сомневаюсь в твоей человечности. Пойдем где-нибудь уже посидим. Мы тут уже битый час торчим на улице.

– Знаешь, я, наверное, в кафе не пойду, от меня же воняет.

– Ой, да брось! Ты что, обиделась?

– Нет.

– Пойдем, посидим где-нибудь, поговорим. А вообще я тебе могу свои духи дать, побрызгаешься, и все дела.

– Нет, в другой раз.

* * *

Я ехала домой и прокручивала в памяти разговор с Викой. У нее весьма прибыльная профессия – коммерческий директор одного из самых крутых московских казино. И в общем человек не злой, скорее даже добрый: то собаку на улице подберет больную, то кошку… а потом ходит и пристраивает: астма у нее. Знаю, что иногда и деньгами помогает родственникам, знакомым, а тут вот оно как.

Казино, на самом деле, тоже не очень хорошую ауру имеет. Игра – это болезнь, зависимость, которую надо лечить. Она сводит с ума, заставляет проигрывать кого-то и последние деньги. Туда же не только богачи ходят, хотя их и большинство. А Вика считает, что люди сами во всем виноваты. Виноваты чаще всего, не спорю, но кто им поможет? Государство? Ага, сейчас, раскатали губу. Что ж их, ссылать, как прокаженных? Куда, на необитаемый остров?