Невольница: его добыча - Лика Семенова Страница 20

Почти квадратная, мужеподобная девочка-вальдорка с остриженными по мочки ушей волосами долго осторожно терла меня мягкой мочалкой под струями теплого душа. Мы никогда не мылись такой водой — она была слишком дорогой. Я безропотно позволяла поворачивать себя, намыливать везде, где нужно. От мочалки пахло чем-то восхитительно-сладким, таким вкусным, что хотелось лизнуть пену.

— Чем это пахнет?

Девочка удивленно посмотрела на меня, но, все же, ответила:

— Амолой.

— Какой прекрасный запах.

Девочка пожала огромными плечами и посмотрела так снисходительно, что мне стало стыдно:

— Любимый запах господина.

Эти слова все испортили. Я опустила голову и зачем-то пробормотала:

— Я не знала.

Вальдорка вымыла мои волосы, вытерла полотенцем и втолкнула меня в сушилку, затянувшуюся жидким стеклом. Струи теплого воздуха за считанные секунды просушили тело и волосы. Я надела чистую тунику, серую, как у всех рабов, и почувствовала себя значительно лучше. Волосы волнами рассыпались по плечам. Девочка достала щетку и долго расчесывала. Я почувствовала, как она медленно провела рукой по волосам:

— У тебя очень красивые волосы.

— Спасибо.

Мне почему-то было неловко. Меня никогда никто не мыл, не причесывал. Никто, кроме мамы, не говорил, что у меня  красивые волосы. Я повернулась к девочке:

— Как тебя зовут?

Она покачала головой:

— Мне не велели с тобой разговаривать.

Я не стала настаивать — еще не хватало, чтобы у этой милой девочки были неприятности из-за меня. Она вернула щетку в ящик на полу и вышла. Я осторожно опустилась на кровать и легла.

Я не знала, который сегодня день, который час. Не знала, светло за окнами или ночь, и бывает ли вообще здесь ночь. Судя по закату, бившему по глазам в порту — бывает. Я замурована в непроницаемом ящике, ключ от которого в руках чудовища. Я старалась не вспоминать то, что было, или представлять, что это сон, ночной кошмар, но истерзанное тело услужливо возвращало в реальность.

Из водоворота мыслей меня вытащил шорох отъезжающей двери. Ко мне деловито вошли две женщины: толстая краснокожая верийка в хрустящей белой косынке и хрупкая высокая девчушка, явно смешанной крови, с большим белым пластиковым чемоданчиком. Она ловко разобрала чемоданчик, вытащив длинные ножки, поставила и вытянула многоярусное нутро, заставленное явно чем-то медицинским. Поплыл знакомый тонкий запах антисептика, щекочущий ноздри. С медициной на Норбонне было так себе. Из современных достижений нам был доступен разве что живой спирт и универсальные таблетки адисидила. Хочешь жить – просто не болей.

Верийка решительно подошла ко мне, ткнула в лоб каким-то датчиком, издавшим пронзительный писк, посмотрела показания и кивнула сама себе.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три универсальных.

— Раздевайся и ложись.

Здесь решительно все пытались меня раздеть. Я не противилась. Стянула тунику и легла на кровать, пытаясь прикрыться руками. Толстуха с явным недовольством одернула их и положила вдоль тела:

— Лежи и не шевелись.

Я лежала и терпела, как меня мазали, где только возможно, чем-то холодным и липким, разъедающим глаза, обвивали бинтами и заклеивали тонкими полосками пластыря. Не знаю, что это за дрянь, но облегчение пришло почти мгновенно. Я лежала и ощупывала языком щеку, которая уже не болела и стала значительно тоньше. Внезапно накатило неизбежное понимание того, что меня готовят, как жертвенное животное. Я слышала, что есть планеты с дикими племенами, где приносят в жертву неведомым жестоким богам зверей и птиц. И даже людей. С меня стирают следы безжалостных рук только для того, чтобы хозяин мог поставить их снова. Снова и снова. Снова и снова. Возможен ли этому конец?

Наверняка в этом белом чемоданчике есть яд. Знать бы где… Из этого дома нет иного выхода.

Наконец, они ушли, заставив меня проглотить какую-то синюю капсулу. Я мгновенно забылась беспокойным поверхностным сном, в котором бесконечно блуждала по пустыне, прислушиваясь к завыванию сухого ветра и шелесту пересыпаемого песка.

Шелест песка становился яснее, и я поняла, что уже не сплю и слышу шорох открываемой двери. Я смежила веки, притворяясь спящей. Легкие, едва различимые шаги. По звукам — двое. Разметавшиеся волосы лежали на лице, и я почувствовала, как чья-то рука отвела их, обнажая разбитую щеку.

— Она имперка, госпожа, — женский шепот был едва различим. — И, кажется, очень красивая.

— Сама вижу, — раздалось в ответ ниже и сочнее.

Я кожей чувствовала, что меня разглядывают, скребут взглядом.

— Госпожа, она не спит.

Я невольно зажмурилась и ресницы дрогнули.

— Поднимись.

Думаю, никого, кроме его жены, в этом доме не могут называть госпожой. Я вздохнула и с трудом села на кровати, глядя в лицо статной полноватой имперки, которую сопровождала стриженная девушка многосмесовой крови с живыми карими глазами — вероятно, ближайшая рабыня. Я не назвала бы имперку очень красивой, чего стоило бы ожидать от высокородной, но от нее веяло таким величием, что мне стало не по себе. Я почувствовала себя маленькой, глупой и ничего не значащей.

Рабыня потянула меня за руку:

— Поднимись перед госпожой.

Я встала и опустила голову, не понимая, что ей нужно. Пришла посмотреть на новую несчастную игрушку своего безумного мужа? Насладиться моими ранами?

Имперка пальцем подняла мою голову за подбородок, будто боялась испачкаться, и посмотрела в глаза:

— Я бы очень хотела, чтобы ты оказалась безмерно глупа.

Я сглотнула, не понимая, требуется ли от меня какой-то ответ. Предпочла молчать.

— Если Ларисс узнает, что я приходила — пеняй на себя.