Его птичка - Любовь Попова Страница 10

Пульсация в крови, отдающая стуком в голове, только спустя несколько секунд дала возможность понять, что он вообще что-то сказал. Его пальцы уже подцепляли край пластыря и аккуратно отклеивали его.

– Они ужасны, – со вздохом согласилась я.

Роман Алексеевич обрабатывал шов и проникал взглядом в мои синие глаза, захватывая в плен и не отпуская. Безумие. Его лицо находилось в непозволительной близости от плоского живота, и я чувствовала горячее дыхание на коже. Трепетала всем телом и сквозь пелену похоти, услышала низкий бархатный голос:

– Они не портят общего впечатления от твоей красоты.

Произнеси это кто-нибудь другой, в другом месте, в других обстоятельствах, тогда это было бы просто фразой, означающей вежливость и воспитанность. Сейчас же было ясно слышно: «Я все равно тебя хочу». И этот невольный переход на «ты», подтверждал  мои мысли.

Вот только мне хотелось сбежать от него, от своих желаний, от неизбежности падения в бездну, в которую хирург меня утягивал.  Вместо этого чуть улыбнулась, сглатывая ком в горле, и ответила на комплимент:

– Спасибо.

Губы пересохли, и я облизнула их неловким движением, за которым он наблюдал как коршун.

– Готово. Можешь вставать, – слишком резко сказал он и отошел к стеклянному столику, на котором принялся убираться. Я даже и не заметила, когда он завершил процедуру, которую, скорее всего, делал на автомате.

И тут я вспомнила, что шва-то на животе и не было.

– А вы разве не достали аппендикс? – спросила я, опуская футболку и усаживаясь на кушетке.

– Разумеется, достал, просто немного иначе. Процедура называется прокол, делается проще, чем оперативное вмешательство, тем самым снижая риск занесения инфекции.

– Это дорого стоит? – испуганно прошептала я, уже прикидывая, как сказать матери о лишних тратах. Собственно, какое он вообще имел право решать такие вещи без письменного согласия? – И почему вы не спросили разрешения? Ведь у пациентов может не быть нужной суммы. Вообще…

Но мой лепет прервали  резким высказыванием:

– Синицына, никто с тебя ничего не требует, если тебе станет от этого легче, – вытер Роман Алексеевич стол и взял стакан из стеклянного шкафа. – Воспринимай это, как процедуру в рамках поддержки студентов.

Он налил в стакан воды и равнодушно протянул мне. Мои руки затряслись от негодования, и я сжала их в кулаки, чтобы не выбить злосчастную воду из его рук. Пить уже не хотелось, желудок ныл от голода.

– К тому же ты проведешь в больнице всего три дня, не считая этот. Разве тебе не хочется поскорее вернуться к своим танцам?

Вау!

С плеч словно спрыгнула еще одна балерина, тем самым делая тело невесомым. Облегчение. Я широко распахнула глаза, пропуская мимо ушей очередное занижение искусства балет.

– Правда?

– Правда, – склонил Роман Алексеевич голову. – Выпей и иди поешь, скоро полдник.

– Спасибо, – поблагодарила я за все и взяла стакан из его руки. Пальцы крупные, длинные мужские соприкоснулись с моими. Контраст грубого и нежного. Мужского и женского. Мир на мгновение остановился, вызывая во мне бурю чувств и эмоций.

– Зачем вы это сделали? Зачем помогли мне?

В помещении стал прогуливаться свежий воздух, ласкающий разгоряченную кожу, из-за ветерка, заглянувшего в приоткрытое пластиковое окно. Жалюзи лишь слегка били по подоконнику, словно отсчитывая удары сердца, пока я ждала ответа.

Тук. Тук. Я поднесла стакан с водой к губам, принимаясь увлажнять пересохшее горло, отрывая, наконец, взгляд от его лица с твердым подбородком, острыми скулами и серьезными глазами, в которых секунду спустя я заметила насмешку.

Насмешку?

– Я, кстати, не женат, – ответил он на самый первый мой вопрос. Я, не ожидавшая такого подвоха, захлебнулась и закашлялась, проливая полстакана ледяной воды, которая тут же намочила футболку. Под ней ясно проступили очертания груди и съежившихся от резкого холода сосков.

– Вы это специально, – возмущенно вскрикнула я, пока Роман Алексеевич пожирал моё тело взглядом.

– Да, как бы я посмел, – приподнял он уголок губ и отвернулся, чтобы сорвать бумажное полотенце. – На, вытрись, повязку мочить не стоит.

Я, тяжело и часто выдыхая воздух, чувствовала, как во мне заиграла, подобно резким звукам контрабаса, злость.

 Я отставила стакан на стеклянный столик и уже протянула руку за полотенцем,  как он резко одёрнул его и улыбнулся шире.

– Хочешь, давай я вытру, чтобы убедиться, что ничего не промокло.

Двусмысленность его фразы поражала своей бестактностью и я, заглушив в себе восхищение от его улыбки, сделала шаг вперед и вырвала  полотенце из рук.

– Я ведь могу на вас и нажаловаться.

– Давай, – указал он на запертую дверь, – Заведующую ты видела.

Я смолчала, хмуря лоб, и отвернулась. Больно надо общаться с женщиной, которая при всех заявила  на него свои права. Прижимая, тут же намокшее полотенце к груди, я направилась к выходу.

– Спасибо, – снова проговорила я, чувствуя на спине горячий  взгляд, и отворила двери. – Обойдусь. У меня дядя ФСБшник, – с намёком бросила я через плечо и захлопнула двери.

Обычно это служило хорошей проверкой на решительность и настойчивость. Посмотрим, пройдет ли её он.

За спиной послышался гортанный короткий смешок и скрип открывающейся двери.  Я усмехнулась и тут же замерла, окунувшись в какофонию звуков больничных будней, от которых я столько времени отвыкала.

Мы с братьями слишком много времени проводили у палаты отца и ждали, когда же, наконец, он вернется домой. Не дождались.

Повсюду бродили  врачи и медсестры в белых одеждах и пациенты – некоторые сидели  на диванчиках, кто-то ждал врача. Медсестра из процедурной шла прямо на меня, держа в руках  синюю запечатанную коробку. Она кивнула мне и получила ответную улыбку, которая резко, словно кто-то оборвал струну, сошла на нет.

Я открыла рот, чтобы закричать, но из горла вырвался лишь хрип, когда я увидела это.

Взгляд бешеной собаки и раскрытая пасть, прямо за спиной медсестры.

 Мужчина бежал от санитаров по длинному коридору с занесенной вверх рукой, в которой мелькнула сталь.