Синяя Борода - Курт Воннегут Страница 47

Они убили его, не успев осознать, что это почти еще ребенок.

* * *

И вот неожиданность: когда через три года Финкельштеин умер от инсульта, а наши финансовые дела пошли уже на лад, оказалось, что он тоже художник, но скрывал это!

Молоденькая вдова его, Рейчел, кстати, очень похожая на Цирцею Берман, прежде чем навсегда закрыть мастерскую, устроила там персональную выставку. Его картины лишены претензий, но оставляют сильное впечатление: он работал на совесть, как и его собратья по оружию, герои войны Уинстон Черчилль и Дуайт Эйзенхауэр.

Как и они, он наслаждался яркими красками. Как и они, ценил все реальное. Вот каков был покойный художник Исидор Финкельштеин.

* * *

Мерки были сняты, мы вернулись в таверну, снова засев за столик – пили, закусывали и болтали, болтали без умолку, а тут к нам подсел человек лет шестидесяти, по виду богатый и влиятельный. Я никогда прежде не видел его; остальные, кажется, тоже.

– Слышал, вы – художники, – сказал он. – Не возражаете, если я тут с вами посижу, послушаю? – И уселся между мной и Поллоком, напротив Китчена.

– Большинство из нас художники, – сказал я. Держались мы с ним вежливо. Похож он был на коллекционера или члена совета директоров какого-нибудь известного музея. Как выглядят критики и торговцы живописью, мы себе представляли. А у него вид был слишком достойный для таких неблаговидных занятий.

– Большинство – художники, – повторил он. – Значит, проще будет сказать, кто не художник. Финкельштейн и Шлезингер сказали, кто они.

– Выходит, я не угадал, – сказал он, кивнув в сторону Китчена. – Никогда бы не подумал, что и он художник, хоть на нем и красная рубашка. Подумал, может, музыкант там, или юрист, или профессиональный спортсмен, но художник? Да, по внешности, получается, нельзя судить.

Прямо ясновидец, подумал я, так попасть в точку! А тот все смотрит на Китчена, не оторвется, будто мысли его читает. Почему его заинтересовал человек, у которого пока что нет ни одной стоящей работы, а не сидящий рядом с ним Поллок, работы которого вызывали такие горячие споры?

Он спросил Китчена, не служил ли тот случайно в армии во время войны.

Китчен ответил, что служил. Но не стал распространяться.

– Это повлияло как-то на ваше решение стать художником? – спросил незнакомец.

– Нет, – ответил Китчен.

Шлезингер потом мне рассказывал – тут у него мелькнула мысль: а может быть, Китчену на войне неловко стало оттого, что ему все легко дается из-за его привилегированного положения – легко стал пианистом, без хлопот кончил лучшую высшую школу, в два счета побеждал соперников практически в любой игре, быстро получил погоны подполковника и так далее.

– Чтобы утвердиться в реальной жизни. – сказал Шлезингер, – он выбрал одну из немногих областей, где был полным профаном.

И тут Китчен, будто отвечая на незаданный вопрос Шлезингера, сказал:

– Живопись – мой Эверест.

Эверест не был тогда еще покорен. Его покорили в 1953 году, в тот самый год, когда умер Финкельштейн и состоялась его персональная выставка.

Пожилой джентльмен откинулся назад, явно довольный этим ответом.

А потом стал задавать, на мой взгляд, уж очень личные вопросы: спросил Китчена, имеет ли тот собственные средства, или семья поддерживает его во время трудного восхождения. Я знал, что Китчен станет очень богат, если переживет своих родителей, но сейчас родители ни гроша ему не давали, надеясь заставить его вернуться к юридической практике, или заняться политикой, или найти работу на Уолл-стрит, где успех был бы ему обеспечен.

Я считал, что нетактично об этом спрашивать, мне хотелось, чтобы Китчен так ему и сказал. Но тот спокойно отвечал на все вопросы и, казалось, ничего не имел против.

– Вы, конечно, женаты?

– Нет.

– Но женщин-то любите? – спросил пожилой джентльмен.

Вопрос был задан мужчине, который к концу войны имел репутацию самого отчаянного ловеласа на свете.

– В настоящий момент, сэр, – ответил Китчен, – женщины для меня – потеря времени, так же как и я для них.

Старик поднялся.

– Очень вам благодарен за вашу вежливость и откровенность, – сказал он.

– Я старался, – ответил Китчен.

Пожилой джентльмен удалился. Мы начали гадать, кто бы это мог быть. Помню, Финкельштейн сказал: кто бы он ни был, но костюм у него английский.

* * *

На следующий день я собирался одолжить у кого-нибудь или взять напрокат машину – надо было подготовить дом для переезда семьи. Кроме того, хотелось еще разок взглянуть на картофельный амбар, который я арендовал.

Китчен спросил, можно ли ему поехать со мной, и я сказал, конечно, можно.

А там, в Монтоке, его уже ждал пульверизатор.

Ничего не поделаешь – судьба!

* * *

Когда мы ложились спать на наши раскладушки, я спросил его, представляет ли он, кто тот джентльмен, который с таким пристрастием задавал ему вопросы.

– У меня совершенно дикое предположение, – сказал он.

– Какое?

– Возможно, я ошибаюсь, но думаю, это мой отец, – сказал он. – Внешность папина, голос как у папы, одет как папа и шуточки папины. Я, Рабо, смотрел на него во все глаза и говорил себе: это или очень ловкий имитатор, или мои отец. Ты хорошо соображаешь, ты мой лучший и единственный друг. Скажи: если это просто ловкий имитатор, для чего ему эта игра?