Синяя Борода - Курт Воннегут Страница 39

Кончилась моя война, и моя страна, где единственный человек, которого я знал, был китаец из прачечной, полностью оплатила косметическую операцию на том месте, где когда-то у меня был глаз. Ожесточился ли я? Нет, просто был обескуражен, так же – теперь я это понимал, – как и Фред Джонс в свое время. Ни ему, ни мне возвращаться было некуда.

Кто оплатил операцию в госпитале форта Бенджамен Харрисон, под Индианаполисом? Высокий тощий мужчина, суровый, но справедливый, откровенный, но проницательный. Нет, не Санта Клаус, чьи изображения, которые на Рождество вы видите во всех торговых галереях, в основном копируют рисунок Дэна Грегори из журнала «Либерти», сделанный в 1923 году.

Нет, на Санта Клаус, а Дядя Сэм.

* * *

Я уже говорил, что женился на медицинской сестре из своего госпиталя. Говорил, что у нас два сына, которые больше со мной не разговаривают. Они теперь даже не Карабекяны. Они официально поменяли фамилию на Стил: их отчим – Рой Стил.

Однажды Терри Китчен спросил меня, зачем я женился, раз уж так обделен даром семьянина.

– В послевоенных фильмах все женились, – не думая ответил я.

Разговор этот происходил лет через пять после войны.

Мы, должно быть, валялись на раскладушках, я купил их для студии, которую мы сняли около Юнион-сквер. На этом чердаке Терри не только работал, но и жил. Я тоже завел привычку проводить там две или три ночи в неделю, когда обнаружил, что не очень-то мне и рады в квартире на цокольном этаже неподалеку, где жили жена и дети.

* * *

Чем могла быть недовольна моя жена? Я бросил работу агента по страхованию жизни в фирме «Коннектикут Дженерал». Почти все время я был отравлен не только алкоголем, но страстью к закрашиванию огромных полотен одноцветным Дура-Люксом. Арендовал картофельный амбар и сделал основной взнос за дом на Лонг-Айленд, где тогда никто не жил.

И в разгар этого семейного кошмара пришло заказное письмо из Италии, где я никогда не был. Меня просили приехать во Флоренцию, оплачивали расходы, чтобы я выступил свидетелем в суде по делу о двух картинах, Джотто и Мазаччо, которые американские солдаты изъяли у немецкого генерала в Париже. Картины эти передали в мое подразделение экспертов, чтобы внести их в список и отправить на склад в Гавр, где специально упаковывали и хранили произведения искусства. Генерал, ясное дело, украл их из частного дома, когда гитлеровская армия отступала через Флоренцию на север.

Упаковкой в Гавре занимались итальянские военнопленные, до войны работавшие по этой части. Один из них ухитрился переправить обе картины жене в Рим, где тайно хранил их, не показывая никому, кроме ближайших друзей. Настоящие владельцы пытались вернуть картины через суд.

Итак, я отправился во Флоренцию, а в газетах, в связи с процессом, замелькало мое имя, поскольку за переправку картин из Парижа в Гавр отвечал я.

* * *

У меня была тайна, которую я до сих пор никому не выдал: кто был иллюстратором, навсегда им и останется. И так уж получалось, что за своими композициями из выдавленных цветных полос, наложенных на огромное ровное поле Сатин-Дура-Люкса, я всегда видел какую-нибудь историю из жизни. Она приходила в голову сама собой, как незатейливая затасканная мелодия, а придет – уж не отделаешься: кладу полосу и вижу за ней душу, сущность какого-нибудь человека, а то и животного.

Я выдавливал полосу, а неумирающий голос иллюстратора нашептывал, например: оранжевая полоса – душа полярного исследователя, оставшегося в одиночестве, а белая – душа полярного медведя, который на него сейчас кинется.