Слово - Сергей Алексеев

У ворот дома Гудошникова сцепились собаки. Тугой, рычащий ком из полуоблезлых кобелей выкатился на середину по-весеннему линяющего узкого переулка. На миг клубок развалился, угодив в кашу тающего снега и грязи, однако в следующий момент схватился еще прочнее и завертелся на месте в безумной пляске собачьей свадьбы. Яростный хрип драки тут же подхватили цепные псы во дворах; давясь на ошейниках, они залаяли остервенело и разом по всему переулку. Клочьями летела шерсть от сбившихся в груду тел, мелькали ощеренные пасти и окровавленные морды. Иной пес, выброшенный из свалки, тотчас же вскакивал и бросался в кучу. Туда же ринулся, сорвавшись с привязи и перемахнув забор, кобель из соседней Гудошникову усадьбы. Гладкого и степенного пса через мгновение можно было узнать лишь по обрывку цепи.

А сука, пегая, неказистая собачонка, собравшая бродячих кобелей всей нижней части города, приложив уши и поджав хвост, заползла в подворотню дома Гудошникова. Человек, тем временем появившийся в конце переулка, поднял с земли кривую сосновую палку и, озираясь на дерущуюся свору, нерешительно остановился: кто знает, что на уме у одичавшей стаи? Скоро к нему присоединился другой прохожий, и, посовещавшись, они двинулись в обход: с разъяренными гоном бездомными дворняжками лучше не встречаться…

Никита Евсеевич Гудошников, проводив сына на работу, собирался завтракать, когда услышал за окном отчаянный собачий рык. Вторые рамы были уже выставлены, и Никите Евсеевичу показалось, что схватка идет чуть ли не в палисаднике. Торопливо поставив еду на письменный стол, он прошагал, прихрамывая, к окну и отдернул тяжелую штору. В просветах между тополями, которые окружали дом по периметру, мелькали собачьи тела, спутанные в упругий клубок! Руки у Никиты Евсеевича дрогнули, шевельнулась на щеках седая, еще не расчесанная борода. Припадая на протез — а протез был новый, необношенный и оттого неудобный, — он вернулся к столу и выдернул верхний ящик. Однако тут же с силой задвинул его назад и, тихо выругавшись, оглядел комнату. Между тем шум драки за спиной нарастал. Разом и мощно взлаяли цепные псы, гулко, словно колокол, отозвался им соседский кобель. И тут Никита Евсеевич вспомнил о ружье, купленном два года назад в подарок Петровичу — макарихинскому старообрядцу. Купленном, но так и не подаренном. Ружье было хитрое: внизу дробовой ствол, а вверху — малокалиберный. Для охотника в самый раз, Петрович такое и хотел…

Гудошников выхватил из стола ключи и бросился к двери, занавешенной старым плюшевым ковром с оленями. Повозившись с замками, он распахнул дверь в темную комнату и, не зажигая света, достал из-за шкафа с книгами обернутое в тряпку ружье. Патрончики лежали тут же, за шкафом, вместе с другими подарками для макарихинских жителей — нитками для сетей, фабричными коловоротами, женскими платками — тоже не подаренными до сих пор. Через минуту Никита Евсеевич был уже возле окна и торопливо собирал ружье. Он тяжело дышал, часто выглядывал во двор, спешил и никак не мог соединить стволы с замком. Оказалось, что он совсем не умеет обращаться с охотничьим ружьем, хотя всегда считал себя знатоком всякого оружия и любил его. Наконец, собрав ружье, он запихал скользкий патрончик в ствол и взвел курок. Собаки катались в грязи, мельтешили, то и дело скрываясь за тополями, и стрелять было неудобно. Никита Евсеевич прохромал в соседнюю комнату, распахнул створки окна и прицелился. Он всегда стрелял, не прикрывая один глаз, и только немного щурился, прицеливаясь, отчего брови приподнимались вверх и застывали в крутом изломе.

Выстрел щелкнул сухо и коротко. В комнате запахло сладковатым пороховым дымком и горячим ружейным маслом. Эти запахи словно подстегнули Гудошникова. Стремительно перезарядив ружье, он выстрелил еще раз, потом еще, целя в середину распадающегося кома из собачьих тел. Он спешил, зная повадки бродячих псов: стоит им только заслышать выстрел, как тут же кончится даже самая лютая свара. Неистовый накал междоусобной резни моментально сменится всеобщим страхом, и стая вмиг рассеется.

После третьего выстрела на месте драки остался лишь один пес, то ли убитый, то ли загрызенный в потасовке. Убойность у ружья была маленькая, для такой твари, как бродячая собака, не годилась. Это не маузер под винтовочный патрон. Будь он сейчас у Гудошникова — больше половины хозяев городских помоек не ушло бы…

Никита Евсеевич закрыл окно и хотел спрятать ружье, но в это время на улице громко хлопнула калитка и заскрипели половицы крыльца. Он вышел в переднюю, подволакивая протез левой ноги, и встал, глядя на дверь. За нею кто-то был, но почему-то не стучался, затаился.

— Кого там Бог послал? — громко спросил Гудошников.

Обитая войлоком дверь отворилась, и на пороге появился человек с сосновой палкой в руке, будто странник с посохом. Он снял шляпу и, отдуваясь, поздоровался. Никита Евсеевич нагнул голову и прищурился, словно выцеливал гостя. Тот же улыбнулся и, потоптавшись, заметил:

— Что же так гостя встречаешь? — Кивнул на ружье. — Или не узнал меня, Никита Евсеич?

— Узнал… — буркнул Гудошников и ссутулился.

Это был Аронов. Хранитель отдела редких книг и рукописей публичной библиотеки. Полноватый и уже немолодой, Аронов страдал одышкой, говорил с трудом, часто переходя при этом на шепот.

— Коли гость ко мне с дубьем, с тем и встречаем, — сдержанно проронил Никита Евсеевич.

— А! — весело отмахнулся Аронов. — Собаки на твоей улице одолели! Обходить пришлось.

— Собаки одолели? — переспросил Гудошников и выглянул в окно. — Собаки давно одолели…

Сука, выбравшись из подворотни, пугливо приблизилась к распластанному посередине переулка кобелю, с оглядкой обнюхала свежую кровь и неторопко затрусила прочь. Кобель неожиданно приподнялся и, проелозив несколько метров по грязи, уткнулся мордой в землю, затих.

Гость и хозяин молчали, не делая попыток возобновить разговор, словно затягивающаяся пауза нужна была обоим в равной степени. Никита Евсеевич стоял у окна с ружьем в руках и сутулил спину под широкой, навыпуск, рубахой. Аронов же, не бросая палки, топтался у порога и с любопытством заглядывал в глубь дома Гудошникова. Дом был старинный, дореволюционной постройки, и состоял из анфилады комнат со снятыми за ненадобностью высокими дверями. Из каждой комнаты был вход в боковушки. Раньше здесь жил профессор университета со своим многочисленным семейством, состоявшим из детей, внуков и племянников. Ухоженная, обставленная старинной мебелью квартира напоминала барский дом, с единожды навеки заведенными порядками и обычаями, при которых каждой вещи — свое место, а времени — дело. Но когда вскоре после войны сюда перебрался Гудошников, обменявшись с профессором квартирами, в доме раз и навсегда поселился беспорядок. Казалось, все здесь приготовили к ремонту, однако почему-то долго не начинали его, и комнаты медленно зарастали пылью. Кособочились оставленные профессором старинные и обшарпанные диванчики на гнутых ножках, хромали венские стулья, а на потресканных стенах темнели незабеленные квадраты от когда-то снятых картин, густо топорщились гвозди, на которых когда-то что-то висело или было привязано. В передней, на фигурных крючьях вешалки, горой висели изрядно поношенные пальто, плащи, дождевики, какие-то куртки, словно только что сюда ввалилась толпа народу, торопливо разделась и пропала где-то в глубине просторного дома.