В шаге от вечности. Как я стал киборгом, чтобы победить смерть - Питер Скотт-Морган Страница 9

Видите, она произнесла волшебные слова: «самые точные данные». И Ученый Питер, естественно, тут же ответил:

– Конечно. Давайте!

Пока сила тока нарастала от некомфортной до запоминающейся, я решил узнать немного больше об исследовании.

– И сколько электрических импульсов необходимо для проверки? – в своих формулировках я старался избежать слова «электрошок»: «импульсы» почему-то звучали менее пугающе.

Задавая этот вопрос, я старался, чтобы он выдавал лишь умеренное любопытство; на самом же деле мне очень нужно было узнать эту цифру.

– Думаю, шестисот хватит, – ответ явно доставил ей удовольствие. – Потом поменяем расположение электродов.

– Замечательно. А сколько раз вы планируете его менять?

– Четыре, – сказала она, будто уточняя количество стен в моей пыточной камере.

Когда интенсивность «импульсов» перешла с отметки «запоминающиеся» на отметку «незабываемые», я нашел утешение в вопросах о ходе исследования. В конце концов, меня били током уже минут пять.

– И какие результаты по первому участку?

Она улыбнулась мне поверх мониторов, ручек, кнопок и прочих приспособлений для пыток.

– Не волнуйтесь. Еще минуточка, и мы будем готовы начинать…

Данные с исследования ССВП пришли через две недели, и я получил официальное подтверждение тому, что, несмотря на все усилия моего палача, ничего не выдал. Впрочем, я и так знал об этом. На протяжении всего исследования я продолжал задавать вопросы – иногда немного визгливо, если ток добирался до особенно чувствительных мест, – и интересоваться результатами. Все было в норме, как и результат теста ЗВП. Официально признав свое поражение и отпустив меня на все четыре стороны, доктор явно пала духом.

Стоило догадаться, что так просто меня в покое не оставят. Спустя еще неделю вызов на исследование пришел снова. На этот раз врачи окончательно признали, что рассеянного склероза у меня нет. Теперь они собирались искать другое заболевание. На вопрос, какое, я точного ответа не получил. Они не были уверены, но хотели «точно исключить болезни двигательного нейрона». Мне казалось, их исключили еще на МРТ. Врачи согласились, но, несмотря на это, все равно собирались подключить меня к электромиографу и посмотреть, не скрываю ли я каких-то тайн.

Электромиограф (ЭМГ) – это аппарат для диагностики нервно-мышечных заболеваний, но в фильмах о Джеймсе Бонде он смотрелся бы исключительно органично, только не в лаборатории Кью, а скорее в тайном укрытии злодея. Вы не раз видели это в кино: батарея ультратехнологичного оборудования, белая больничная койка, ярко выделяющаяся на фоне обшитых деревянными панелями стен изысканного кабинета. Управлять всем этим, конечно же, должна пугающе-бессловесная дама средних лет, без косметики, одетая в старомодный костюм.

По невероятному стечению обстоятельств именно внутри такой сцены я и оказался, только берлога врага была замаскирована под пасторальный коттедж недалеко от Тонтона, а мучительница в костюме притворялась консультантом в белом халате. Когда она негромко обращалась ко мне, я отчетливо слышал восточноевропейский акцент, но не мог точно определить, откуда она родом.

С точки зрения жертвы, процедуры ЭМГ и ССВП шокирующе похожи. Разница только в том, как тело заставляют испытывать шок. ЭМГ в этом смысле возвращается, так сказать, к основам ведения допроса. Один электрод, размещенный на стратегически важном участке вашей оголенной кожи, тут присутствует, но им дело и ограничивается. Вместо этих слабачков, подключенных к мозгу, в дело идут другие, игольчатые электроды, которые поочередно втыкают в различные мышцы. А потом раскачивают. И электрические импульсы при этом продолжают по ним идти. Неумолимо.

Коллега по пыткам на ССВП явно дала пару советов моему новому Ангелу Боли: та отказывалась отвечать на вопросы на протяжении всей экзекуции. Не сводя глаз с экрана, она втыкала в мою плоть иглу, потом вынимала ее, потом оставляла внутри, пока по острию беспрестанно шло электричество. Получив, очевидно, удовлетворительный результат, она снова вытаскивала иглу, осторожно нащупывала следующую мышцу и опускала пыточный инструмент. Когда мои ноги наскучили ей, она переключилась на руки. Я не стал показывать слабину и объяснять, что с руками у меня все хорошо: она все равно продолжила бы экзекуцию, и я это чувствовал.

Когда результаты исследования пришли мне на почту, я с интересом углубился в них. Письмо было адресовано моему неврологу (я попросил поставить меня в копию) и состояло из пяти страниц, испещренных узкоспециальными терминами. К третьей странице я понял, что у меня снова ничего не нашли. Никаких нарушений в изоляционном материале вокруг моих нижних двигательных нейронов (отростков, которые идут от позвоночника к мускулам) не было. Болезни двигательного нейрона можно было исключить, что и сделали еще на МРТ.

Перечень заболеваний, которые можно было вычеркнуть помимо этого, все рос, а я начинал терять интерес. Как я и подозревал, в списке был боковой амиотрофический склероз (БАС), болезнь двигательного нейрона. Если точнее, я смутно помнил, что БАС – одна из разновидностей этой болезни, довольно агрессивной и широко распространенной. В Штатах его называли еще болезнью Лу Геринга. Но, насколько я мог судить, все медики на моем жизненном пути не утруждались педантичным разделением разновидностей и использовали термины «БАС» и «болезни двигательного нейрона» как взаимозаменяемые.

Итак, БАС у меня не было. Ничего удивительного. Я просмотрел остальной список по диагонали, но тут кое-что привлекло мое внимание. Ну-ка? Письмо с результатами вдруг снова стало для меня центром притяжения. Вот она, робкая попытка поставить предварительный диагноз. Новая болезнь, которую раньше никто не упоминал. Загадочное словосочетание – я был уверен, что раньше оно не попадалось мне на глаза: первичный латеральный склероз (ПЛС).